Гуммеля? Совершенно непонятно. Такая в сущности безобидная пьеса! -  Тон
у него был очень взволнованный.
   - Виною, по-видимому, не пьеса, - сказала она равнодушно.
   - Может быть, общество  "Всемирный  переворот"  под  подозрением  или
директор театра на дурном счету? - усердствовал он. -  Бывают  и  личные
причины...
   -  Да,  бывают.  -  Она  как  будто  собиралась  сказать  больше,  но
кельнерша, слушавшая разговор, помешала ей. Он поспешно  расплатился,  и
они поехали в театр.
   - Сегодня я узнаю, окончательное ли это решение.
   - Члены "Всемирного переворота"  -  люди  влиятельные,  -  заявил  он
уверенным тоном. - Нельзя ни с того ни с сего запрещать...
   Она упорно молчала, пока не умолк и он.
   В конторе театра, где запрещение было уже достоверно известно,  Терра
с жаром выступил  на  защиту  договорных  прав  сестры.  Когда  ей  было
отказано во всем, кроме денег на проезд, он поднял шум, в ответ  на  что
последовало холодное сожаление.
   - Кавалеры наших  дам  не  имеют  по  контракту  никаких  полномочий.
Вашей... сестрице самой известно, как обстоит дело.
   Внезапно успокоившись, он сказал:
   - Вы совершенно правы. Это просто несчастный случай, -  и  последовал
за ней.
   Она повела его к себе в уборную.
   - Я все объясню тебе. - Ослепительно  нарядная,  стояла  она  посреди
унылой комнатушки, окнами  во  двор,  с  ободранными  обоями,  разбитыми
зеркалами, остатками румян и жестяным тазом, полным грязной воды.  Свет,
отраженный  от  желтой  стены  противоположного  дома,  придавал  свежим
краскам Леи вялость и искусственность, подчеркивая гримировку губ и век.
Так юны линии плеч и бедер, так созданы для успеха, - и все же  минутами
она напоминала ему другую. Жалкая  обстановка,  где  создавалась  такого
рода обманчивая красота, и проглядывавшая сквозь прекрасную маску горечь
обиды, что наполняла сердце, превращали ее в женщину с той стороны.  Тот
же облик, та же судьба. Испуг пронизал его до глубины души -  он  понял,
что боится не только за нее,  но  и  за  ту,  кого  любит.  Алиса,  Леа!
Возлюбленная, сестра и шлюха, - он с  содроганием  понял,  что  все  три
сливаются для него в некое единство.
   Стремительно склонился он над рукой сестры - над рукой, что  утратила
уже все девическое и стала пышной плотью.
   - Я все объясню тебе, - повторила она задумчиво.
   А он очень бережно:
   - Я объясню за  тебя.  Он  добился  запрещения  пьесы,  чтобы  ты  не
выступала в Берлине, во всяком случае не выступала с такой помпой.
   - Ты уже знаешь?
   - Да ведь я сам, в своем  преступном  легкомыслии,  рассказал  ему  о
твоих гастролях. И потом,  вряд  ли  кто-нибудь,  кроме  него,  способен
добиваться запрещения пьесы из-за того, что ревнует актрису.
   - Ревнует? Ты, значит, ничего не понимаешь. Он стыдится меня. Он  сам
сказал...
   - Тебе в глаза?
   -  Он  сказал  мне,  что  его  положение  достаточно   шатко,   новые
неприятности окончательно погубят его.  -  Слабый,  страдающий  голосок,
лихорадочно горящие глаза. Брат захохотал как безумный.
   - Знаю, знаю, но так или иначе, а ему придется  примириться  с  этим.
Пусть он сломит себе шею, но я хоть избавлю его от  жестоких  угрызений,
которые неизбежны,  если  он  доведет  тебя  до  смерти,  поджаривая  на
медленном огне.
   - Не говори, а действуй! - потребовала она, выпрямляясь.
   Он зашагал, пыхтя папиросой, между туалетными столами, пять шагов  от
окна к двери, пять шагов назад. Внезапно он остановился.
   - В ближайшем будущем я собираюсь  увезти  дочь  его  начальника.  Мы
бежим с ней, его же в качестве моего друга  заподозрят  в  содействии  -
тогда он конченный человек, а ты будешь достойно отомщена.
   Она была огорошена. Потом нерешительно спросила:
   - Ты любишь графиню Ланна?
   - И не думаю! - воскликнул он знакомым сестре хвастливым тоном.
   - Теперь мне все ясно. В чем же ты хотел мне признаться?
   Тут он закрыл глаза, потом открыл их и беспомощно взглянул на сестру.
   - Сам не знаю. Как женщина она мне едва ли нравится и все  же  держит
меня в плену. Она по-детски своенравна, и при этом у нее мужской  ум,  -
как мне сладить с ней! Но едва я  представлю  себе,  что  могу  навсегда
потерять ее, никогда в жизни не подчинить себе и не сделать  своей,  как
передо мной разверзается могила.
   Сестра коснулась рукой его плеча.
   - Не заходи далеко! Люди нашего склада никогда не  могут  поручиться,
чем это кончится... - У нее был тон искушенного опытом человека.  -  Она
тебя любит?
   - А разве я ее люблю? Для нее это, должно быть, так же неясно, как  и
для меня.
   - Оба вы дети! Ты никогда не увезешь ее. Ты слишком ее любишь,  чтобы
повредить ей.  Это  нам  не  свойственно,  -  сказала  она  ободряюще  и
просительно, потом с рыданием добавила: - Мы предпочитаем сами страдать.
   - Да, так оно и есть! Неужели и всегда  так  будет?  Он  будет  тобой
вертеть как ему вздумается?
   - Не делай ничего против Мангольфа!
   Имя это вырвалось у нее, как вопль отчаяния;  брату  оставалось  лишь
склонить голову.
   - И ему придется испытать  много,  много  разочарований,  пока  я  не
останусь последним прибежищем. Я жду, - прошептала она.
   - Еще недавно это слово привело бы меня в исступление, - заметил  он,
и они повернулись друг к другу спиной, чтобы поплакать про себя.


   Приводя в порядок лицо, она сказала:
   - Я задумала месть, которая уязвит его больнее, чем твоя, мой милый.
   Он вздрогнул; ему послышался резкий, безапелляционный голос женщины с
той стороны.
   - Тут есть некий господин фон Толлебен... - Она попудрила нос,  сдула
облачко пудры, затем: - Вполне светский человек. И,  кажется,  даже  его
сослуживец. Это мне на руку.