великую мечтательницу, Гарибальди в юбке - и  Гарибальди  несчастливого.
Какая это была поистине глубокая идея!
   Но в то же время я перестал бывать в  обществе.  Видеть  эту  женщину
стало для меня слишком мучительно. Ее красота, своеобразие ее  души,  ее
оригинальность - все мучило меня, потому что  обязывало  меня  стать  ее
другом, если возможно, ее возлюбленным. Другие были чернью, все - чернь,
кроме меня и этой женщины. К сожалению, я не мог не уважать ее. Я должен
был приблизиться к ней, а я был менее ловок, чем любой дурак.  Это  было
страшно мучительно, но я должен был.
   Ну, слава богу, это свершилось. Один раз я был близок к  тому,  чтобы
написать о ней что-то очень злое - чтобы разрядить возбуждение,  которым
я был обязан ей, во вред ей. Потом мне пришел в  голову  этот  хрусталь.
Все удалось мне, благодаря хрусталю и воле, холодной и ясной, как он.
   Я выказал перед ней великолепную гордость, полную высоких чувств. Мой
характер я описал ей с поэтической глубиной  и  с  ловкостью,  достойной
государственного человека. Как остроумно говорил я ей о  Проперции  и  о
моем маленьком французе. Для нее я обращаюсь к запасу  моих  поэтических
мыслей, которые я целомудренно скрываю от мира, - как могло  бы  это  не
польстить ей. Я убежден, что она уже совершенно увлечена.
   А! Она утверждает, что я потерял голову. Но если  я,  в  самом  деле,
потерял ее, я воспользуюсь случаем и хоть  раз  отдамся  наслаждению.  К
чему я добиваюсь власти, если я из  осторожности  не  выхожу  из  своего
кабинета.  Я  хочу,  наконец,  отдаться  порыву,  страсти   и   безумию,
донкихотству и идолопоклонству.
   Да, я буду поклоняться ей, этой Виоланте Асси,  -  может  быть,  даже
любить ее. Но доверять ей - нет. Все, что у меня есть: репутация, честь,
одиночество и выдержку, все это  разом  выбросить  для  женщины,  -  это
прихоть, прихоть большого барина, которую я позволяю себе. Но отдать  ей
все это, прежде чем она отдастся мне, и без уверенности, что она сделает
это когда-либо, - этого я не в состоянии.
   Если бы она знала, как охотно я сделал бы это! Это  тоже  мучительно.
Но если бы я попался, -  такое  простодушие  сделало  бы  меня  навсегда
невозможным в собственных глазах!
   Он явился к ней с рукописью, в  которой  заботы  о  судьбах  Далмации
объявлялись долгом всех порядочных людей без различия партий.  Тот,  кто
мог улыбнуться над этим, был заранее осыпан презрением.
   - Я согласна, печатайте.
   - Когда прикажете, ваша светлость, - сказал он с низким  поклоном,  -
явиться за гонораром? Статья будет до тех пор набрана.
   - Я остаюсь при своем: сначала успех.
   - Вы упорствуете?
   - А вы?
   - Значит, не стоит больше говорить об этом.
   - Кажется. Вы неподкупны.
   Он пришел опять и просил уже не вознаграждения, а милости.
   - Если вы этого не заслуживаете, вы еще меньше имеете права требовать
чего-нибудь заранее, я хочу сказать, прежде чем я увижу ваш успех.
   - Вы правы, я сделал промах.
   И он опять начал деловито  излагать  ей  основания,  по  которым  она
должна скоро удовлетворить его.
   - Будьте благоразумны. Весна проходит. Мертвый сезон будет вам стоить
опять полугода. В следующую зиму надо ждать некоторых скандалов, которые
будут так доходны, что, может быть, соблазнят меня бросить ваше дело...
   Из всего этого она заключила, что он почти не желал ее. Его тело, как
ни страстно он иногда выражался, почти не доставляло ему хлопот.
   - Почему тогда у Торлония он сделал мне свое невероятное  предложение
с таким искренним трепетом? Что за странно упорный софист!  Может  быть,
ему просто засела в голову герцогиня? Или он хочет  настоять  на  своем,
как в газетной полемике?
   Женщина в ней возмутилась. В разговоре она вдруг устремляла  на  него
пристальный, дразнящий взгляд,  словно  вспоминая,  кто  он  такой.  Она
иногда клала свою руку на развернутую корректуру рядом  с  его  рукой  и
сейчас же опять отнимала ее. Мимолетное прикосновение ее прохладной кожи
заставляло его терять самообладание; он говорил себе, что  он  дурак,  и
грубо переходил к любезностям. Но  ее  высокомерие  окутывало  ее  точно
холодным плащем. Он замолкал, бледнея.
   Однажды она имела удовольствие видеть его на  полу.  Она  никогда  не
позволяла  его  страсти  прорваться  вполне;  она   скользила   над   ее
пропастями,  как  конькобежец.  Она  думала  о  том,  что  в  Париже,  в
семнадцать лет, она поступала точно так же, во  времена  Папини,  Тауна,
Рафаэля Риго. У нее даже явилась мысль, которая тогда была бы наивной  и
которая теперь казалась ей только ироническим преувеличением:
   - Лишь бы  только  он  не  застрелился,  прежде  чем  вообще  напишет
что-нибудь!
   - Я обещаю все, что вы хотите! - воскликнул он у ее ног. - Я лежу  на
полу и обнимаю ваши колени. Разве я не ваш на жизнь и на смерть? Но...
   И он поднял кверху руки.
   - Не верьте тому, что я говорю в этом состоянии! Сегодня, слава богу,
типография закрыта, а завтра я не сделаю ничего из того,  что  принужден
обещать сегодня.
   - Я знаю это, мой милый. Все это излишне. Если бы вы не брали  взяток
только из расчета, это не имело бы  никакого  значения.  Но  вы  человек
мозга и воли и поэтому, удовлетворю  ли  я  ваше  желание  или  нет,  вы
совершенно неподкупны.
   Он вскочил.
   -  Нет!  Я  подкупен!  Как  объяснить  мне  это  вам?  Я  хочу   быть
подкупленным вами! Неужели невозможно убедить вас в этом?
   В конце концов, он в полном отчаянии выбежал из комнаты.


   В начале июня герцогиня, как всегда, отправилась на берег  Албанского
озера. Она просила журналиста не навещать ее в Кастель-Гандольфо,  и  он
обещал со снисходительной улыбкой.
   - Как будет издеваться над ней в  одиночестве  деревенской  жизни  ее
воображение! - говорил он себе. - Как будет она жаждать газетных статей,
которые дают ее  химерам  сколько-нибудь  осязаемую  жизнь!  Я  не  буду
навещать ее, нет, - но она придет ко мне. Кто знает, быть  может,  через
месяц она будет уже моей, а я начну писать для нее только в октябре.
   Месяц прошел, и Делла Пергола спросил себя: