любил в себе.
   Трибун подошел к зеркалу рядом с двумя клубменами.  Один  восхищался,
главным образом, своими бакенбардами и узкими  лакированными  ботинками,
другой - своим  новым  фраком.  Павиц  увидел  это  вдруг  прояснившимся
взглядом.
   - Почему же я весь измят и в складках, как будто сплю каждую ночь  на
диване? Чищены ли Сегодня мои башмаки? Когда я был  в  последний  раз  у
парикмахера?
   - Он не может оторваться, - сказала  за  его  спиной  какая-то  дама.
Павиц заметил, что остановился. Он подтянул свои брюки, но они сейчас же
опять спустились; и он поспешно отошел, покраснев.
   Он  ел  с  немым  отчаянием.  К  концу  вечера  Бланш   де   Кокелико
развеселилась и стала его дразнить. Она уверяла, что внутренний край его
шляпы покрыт слоем свиного сала. Она  даже  попробовала  почистить  его,
облив его шампанским.
   Мысли Павица были далеко от дураков, остривших над ним.  Он  думал  о
своей фотографии, когда-то висевшей в витринах в Заре. Кто знает,  может
быть, она висит еще там. Женщины все еще мечтают перед  портретом  героя
свободы, с его благородной красотой. - А я сижу здесь!  -  Вдруг  он  со
страстной отчетливостью вспомнил серебристо-серые панталоны. Он когда-то
во времена своего торжества ездил в них  кататься  в  экипаже  герцогини
Асси.
   Он ушел только тогда, когда было уплачено по счету, и ему  больше  не
давали вина. Затем он отправился в публичный дом. К утру он  вернулся  в
свою  комнату,  на  четвертом  этаже  какого-то  меблированного   отеля,
посещавшегося коммивояжерами. Ему казалось, что он смертельно устал,  но
когда он проходил мимо желтого куска стекла, перед  которым  обыкновенно
причесывался, он вдруг задрожал от ярости. Он грозно обернулся к кому-то
невидимому.
   - Таким меня сделала ты! Злодейка! Ад ждет тебя, будь в этом уверена!
Аристократка! Герцогиням место в аду! Ведь они никогда не страдают!
   - Так играют человеческою жизнью? - крикнул он,  и  его  ненависть  и
страсть  растворились  в  слезах.  Его  мучила  тоска  по  герцогине   и
серебристо-серым панталонам, - двум предметам, утраченным навсегда. Если
бы они оба лежали перед ним, Павиц расплылся бы над  ними  в  бессильном
желании.
   Он не лег в постель, он до утра говорил с герцогиней.
   - Ты - вне законов, потому что ты слишком  зла!  Тебе  можно  сделать
все, что угодно! Дурно? Нет, ничто не дурно, что может повредить тебе!
   После обеда он встретил Пизелли в кафе "Венеция". Он  отозвал  его  в
угол и подал ему вексель герцогини Асси, подписанный полгода тому назад.
Кожа Пизелли потеряла свой блеск, она стала серой.
   "Этот человек принесет мне несчастье", - подумал  он.  Он  тотчас  же
заплатил из своего  кармана  и  начал  при  этом  уже  придумывать,  как
устранить Павица, в случае, если он повторит свою проделку.
   Но Павица ему больше  нечего  было  опасаться.  Трибун  заказал  себе
панталоны, но, когда они очутились у  него  на  стуле,  он  спрятался  в
кровать. Ему было страшно перед ними и перед  своим  поступком.  Теплота
постели смягчила, наконец, его жестокое раскаяние, и он  мог  заплакать.
Он так рыдал, что его живот  так  и  катался  по  постели,  и  простыня,
покрывшая его, ходила волнами. Утренняя заря застала Павица в молитве на
каменных плитах пола.


   Сан-Бакко  часто  ходил  взад  и  вперед  по  комнате  герцогини.   С
движениями фехтовальщика,  высоким,  привыкшим  к  команде  голосом,  он
заявлял:
   - Этого Тамбурини я не люблю. Он волк. А уж княгиня Кукуру и ее  дочь
- а! Сущие волчицы!
   - Бедная женщина! - сказала герцогиня.
   - Бедная? О, я думаю, что для всякого женского позора есть  прощение,
только не для волчиц священников.
   - Значит, семья Кукуру проклята?
   - Я так думаю. Затем графиня Бла, она  для  меня  слишком  остроумна.
Доктор Павиц - не знаю, почему он совершенно тупеет.
   - Один слишком умен, другой слишком глуп. Милый друг, вы брюзга.
   Сан-Бакко не умел истолковать своих чувств, но ему было не по себе  в
обществе всех этих людей. Они были ему так же неприятны,  как  некоторые
из его коллег в парламенте: важные светские господа, бесчисленные ордена
которых возвышались, как знамена, над грудой грабежей и беспринципности.
Он не мог уличить  их  ни  в  чем,  и  когда  старый  гарибальдиец,  при
поддержке прямолинейных вояк и наивных философов своей  партии,  однажды
напал на ловких друзей правительства, оказалось, что  он  оклеветал  их,
сделал себя смешным и получил от президента три порицания.
   Как  раз  теперь  он   бурно   требовал   от   страны   и   народного
представительства, чтобы болгарам  пришли  на  помощь  в  их  борьбе  за
независимость, и не только против их угнетателей-турок, но прежде  всего
против русских, их друзей, которые хуже турок. Он расхаживал в  особенно
воинственном настроении, расположенный к насмешливым речам и к бунту.
   - Дела! Откуда только берется общий страх перед делами? Я не  требую,
чтобы их делали, - как  я  могу  этого  требовать?  Но  допустить  их  и
смотреть на них - даже на это ни у кого не  хватает  храбрости:  даже  у
вас, герцогиня! Разве иначе вы отвергли бы мой план,  когда  я  хотел  с
тысячью храбрецов освободить вашу страну?
   Она каждый раз утешала его:
   - Ваш час придет, маркиз, - может быть, он придет. Пока  мои  солдаты
носят не красные рубахи, а черные сутаны. Но я  прошу  вас,  оставайтесь
моим.
   - Я и не  мог  бы  иначе,  даже,  если  бы  хотел,  -  говорил  он  в
заключение, укрощенный, почти робкий, целуя ее руку.
   В Сан-Бакко происходило внутреннее брожение, причины которого он  сам
не понимал. Однако, однажды утром ему все  стало  ясно,  и  в  одном  из
порывов, из которых слагалась его жизнь, он написал своему другу письмо:

   "Герцогиня!
   Я имею честь просить вашей руки.
   Вы скажете, что не подготовлены к этому. Я могу возразить только  то,
что и я до сегодняшнего утра не предвидел этого.
   Мне чудится, что я, как когда-то, борюсь на одной из  гигантских  рек