- Ты увидишь.
   Он съел несколько пирожных, вышил глоток ликеру и  закурил  папиросу.
После этого он почувствовал свои силы восстановленными, и они  вышли  из
дому. В первом магазине, мимо  которого  они  проходили,  Пизелли  купил
толстую связку роговых брелоков и повесил их себе на грудь.
   - Так, теперь пусть она встретится мне.
   Бла растроганно улыбнулась. Она поощрила его.
   - Это хорошо. Не забывай никогда своего талисмана. Кто  теперь  может
принести тебе несчастье?
   В церковь на Корсо спешила толпа народа. Пизелли увлек  за  ней  свою
подругу. Священники как раз кончали  приготовления  к  празднику  своего
святого; в часовне на заднем  плане  прикрепляли  последние  венки.  Пол
узкого помещения был заставлен  корзинами  с  бумажными  цветами,  среди
которых возвышались горящие свечи. Они тесными рядами  окружали  алтарь,
увеличиваясь по мере приближения к нему в  величине  и  объеме.  По  обе
стороны креста пылали две восковых башни. А над колыхавшимися  бумажными
цветами, прорезанными блуждающими  красными  огоньками  свеч,  на  цепях
качались драгоценности:  серебряные  лампады,  чаша  и  кувшины,  тускло
мерцающая или навязчиво блестящая роскошная утварь с чудесными  линиями,
оживленная рельефными картинами, рядом с хламом  из  ближайшего  базара.
Зрачки, глядевшие на  все  это  волшебство,  расширялись  и  становились
набожными.
   Пизелли разостлал на пыльных плитах свой носовой  платок  и  стал  на
колени. Он вынул из  кармана  обвитые  вокруг  колоды  карт  четки.  Бла
склонилась рядом с ним над молитвенной скамьей. Она тихо вдыхала сладкий
дым, доносившийся из беззвучно раскачиваемого кадила, и впивала  в  себя
полную прелести крестную муку, которой жаждала, не веря в  нее.  Пизелли
безостановочно крестился, от него пахло шипром, но его страх  и  страсть
возносились  перед  его  богом  до  такого  же  тупого  благоговения   и
молитвенного пыла, как и у верующих, стоявших перед и за ним, от которых
пахло чесноком. В уме Бла  проносились  тонкие,  слабые  воспоминания  о
мистицизме, соблазнявшем  общину  утонченных,  усталых  латинян;  унылые
листья в вихре осеннего  ветра,  -  падая,  они  сплетались  в  венок  -
стихотворение с увядшим, приторным ароматом. Пизелли глазами, отупевшими
от желания, пожирал пестрого святого из  воска,  стоявшего  за  решеткой
крипты. Его пальцы и губы торопливо творили молитвы; он чувствовал, что,
они услышаны, и  уже  видел  перед  собой  карты,  которые  должны  были
принести ему выигрыш. Затем влюбленные встали и  пошли  дальше  рука  об
руку, как будто принадлежали одному и тому же миру.
   Святой обманул доверие Пизелли. На  следующий  день  Бла  увидела  по
своему Орфео, что он проиграл. Это была крупная сумма, и он  остался  ее
должен принцу Маффа на  честное  слово.  Она  собрала  свои  сбережения,
пустила в ход весь свой кредит у издателя, чтобы  спасти  его.  Он  взял
деньги без жеманства. Для Бла это был  радостный  момент.  Сорок  восемь
часов спустя он вернул все  обратно  и  передал  ей  деньги  в  атласном
кошельке,  вышитом  настоящим  жемчугом.  Но  вскоре  ей   представилась
возможность опять помочь ему, и с течением времени все чаще,  мелкими  и
крупными суммами. Ей приходилось видеть теперь холодные  лица  у  прежде
рыцарственных коллег-мужчин, когда она хотела получить деньги за статьи,
которые еще не были написаны. Мелкие газеты возвращали ей  ее  рукописи,
чтобы не быть  вынужденными  давать  вперед.  Она  неутомимо  ходила  по
асфальту своей  осторожной  женственной  походкой,  изящная  и  розовая,
переходя от газеты к газете,  оттуда  к  литературным  маклерам,  мелким
ростовщикам и состоятельным друзьям. И  Пизелли  никогда  не  являлся  к
своим клубным друзьям иначе, как  с  полными  карманами.  Лишения  стали
сказываться на ней, ее страдания начались, и где бы она  ни  появлялась,
от нее тихо веяло  ими,  точно  счастьем  избранной  ею  судьбы.  Весной
появились стихи, которыми она обязана была своему  знакомству  с  Орфео.
Они имели громкий  успех,  ими  грезили  женщины  и  молодые  люди.  Бла
высчитала, что эта маленькая книжка принесет ей несколько тысяч франков.
Однажды, когда Пизелли переживал  тревожный  кризис,  она  сбыла  ее  за
двести лир.


   У кардинала продолжали собираться по  пятницам.  Монсеньер  Тамбурини
чувствовал себя обязанным давать время от времени герцогине какое-нибудь
удовлетворение за крупные суммы, которые  она  отдала  на  революционную
пропаганду  далматского  духовенства.  Время  от  времени,  с   большими
промежутками, в палаццо на Лунгаре появлялся какой-нибудь худой бродячий
монах; со своими развевающимися рукавами,  при  скудном  свете  лампы  в
середине необыкновенно высокого, по стенам окутанного  мраком  зала,  он
имел фантастический вид, когда с широкими жестами повторял одну из своих
проповедей. Она была невероятно фанатична,  мистична  и  кровожадна.  Он
уверял, что держал ее открыто, с амвона наполненной народом  деревенской
церкви, и кардинал, благосклонно слушавший, говорил  себе,  что  власти,
которые оставили бы на свободе такого откровенного оратора, должны  были
бы быть сумасшедшими. Кукуру, перегнувшись вперед,  опиралась  руками  о
колени и  со  стуком  закрывала  рот.  Бла  тихо  мечтала,  а  монсеньер
Тамбурини надзирал за представлением, как строгий режиссер, не  двигаясь
и не поощряя. На следующий день только он  и  герцогиня  еще  помнили  о
мимолетном явлении. Если ничего другого не было, давали говорить Павицу;
он рассказывал о своем политическом клубе.
   С тех пор, как вместе с управлением  кассой  у  него  была  отнята  и
возможность благородно питать свое душевное страдание, он становился все
жирнее и меланхоличнее. Его жир происходил  от  скверных  кухмистерских,
прогорклых, как его меланхолия, а его подавленная  ненависть  к  госпоже
увеличилась на всю сумму долгов, которые  теперь  угнетали  его.  Трибун
бесцельно бродил по бульварам и кафе,  как  преждевременно  отставленный
оперный певец, с обвязанной шеей, ворчливый и не совсем опрятный. В дни,
когда  у  него  не  было  надежды  проявить  себя   перед   каким-нибудь
слушателем, он проходил мимо всего, даже мимо своего умывального  стола;
он чувствовал отвращение к  отправлениям  будничной  жизни,  завершением
которой не была больше трибуна. - Что вы  хотите,  мне  нужен  успех,  -
вздыхал Павиц, читая во взгляде  какого-нибудь  знакомого  удивление  по
поводу своего падения.
   И этот успех, который не  давался  ему  в  ярком  свете  общественной
жизни, радовал его на задворках.  Это  было  в  погребе  нового  здания,
далеко  за  городом,   где   собирались   несколько   беглых   земляков,
ремесленники, носильщики и разносчики. Они два раза в неделю  смывали  с