Бла охотно грезила бы с подругой; но ее возлюбленный  занимал  каждое
ее мгновение. Он часто бывал в плохом настроении.
   - Я проигрываю, проигрываю, проигрываю. Это не всегда было так.
   - Почему же это теперь так, мой Орфео?
   - Кто-то приносит мне несчастье.
   - Как же бедная герцогиня может теперь вредить тебе! Как только ты ее
видишь, ты берешься за свои роговые брелоки и вытягиваешь по направлению
к ней два пальца. Что же она может сделать тебе?
   - Ничего. Это вовсе не она, это другая.
   - Кто же?
   - Ты сама. Ты слишком любишь меня, это приносит несчастье.
   - О небо!
   Она была так поражена, что  потеряла  способность  говорить.  Так  ее
любовь стоила ему жертв! По крайней мере он так думал.
   - Как глубоко я виновата перед ним!
   Она  продала  свои  скромные  драгоценности.  Когда  однажды  она  не
получила денег, которых ждала,  ею  на  мгновение  овладела  слабость  и
возмущение против того тяжелого, что выпало на  ее  долю.  Пизелли  взял
сумму, в которой нуждался, из герцогской кассы.
   - Разве мы педанты? - заявил он. - Ты должна была сделать это прежде,
чем отдать свои бедные ожерелья. Разве не само собой разумеется, что  ты
можешь молча взять у твоей подруги ссуду? Тогда  ваша  дружба  не  очень
многого стоит.
   Ей не понадобилось говорить об  этом  герцогине.  На  следующий  день
деньги были возвращены; Пизелли выиграл. Он стал  выигрывать  постоянно.
Ежедневно брал он деньги из шкатулки и ежедневно  приносил  домой  сумму
втрое большую. Он был  всегда  необыкновенно  милостив  и  величественно
весел. Она дрожала перед будущим и любила его. Это было время прекрасной
гармонии. Орфео подарил ей великолепные брильянты, каких у  нее  никогда
не было.
   - Вот тебе обратно твои драгоценности. Я не мог бы  перенести,  чтобы
ты ради меня терпела какие-нибудь лишения.
   Она  тайком  продала  их  и  выручку   присоединила   к   далматскому
агитационному фонду. Она пережила тяжелые четверть часа, когда созналась
себе, что это искупление.
   - Ты больше никогда не проигрываешь, - сказала она. -  Теперь  ты  не
будешь утверждать, что моя любовь приносит тебе несчастье.
   - Она приносила бы, если бы могла. Но что-то другое действует  против
этого, - таинственно объяснил он. - И притом гораздо более сильное.
   - Что же, мой Орфео?
   Она спрашивала тихо. Ее сладко и  тревожно  волновало  заглядывать  в
глубину его причудливой души. Там все было полно чудес.
   Он заставил себя просить. Наконец, он открыл ей:
   - Мы не педанты. Но  это  факт,  что  ставка,  на  которую  я  играю,
принадлежит не нам. И собственница ничего не знает об этом!  Это  крайне
важно, ты можешь мне верить или нет. Я часто знакомился в игорных  домах
с людьми, относительно которых я был уверен  -  даже  когда  я  не  знал
этого, - что они играют на чужие деньги. Ты понимаешь: маменькины сынки,
взломавшие  письменный  стол  отца,  или  банкиры,  рисковавшие  вкладом
клиента. Ну...
   Он с достоинством остановился перед лакированными ширмами и  поучающе
поднял указательный палец.
   - Ну, эти негодяи выигрывали всегда, - всегда без исключения.
   Вдруг он заметил, что она закрыла глаза и густо покраснела. Бесчестие
стояло перед ней, и у нее  не  было  мужества  посмотреть  ему  в  лицо.
Пизелли искренно расхохотался и обнял ее.
   - Разве я проворовавшийся банкир? Маленькая дурочка! Пока у меня  нет
ордена, ты можешь быть спокойна.
   Она отважилась на просьбу.
   - Ты,  по  крайней  мере,  должен  был  бы  быть  экономнее.  Ты  так
легкомыслен, мой бедный возлюбленный.
   - Я зарабатываю, не правда ли? Кто зарабатывает, имеет право тратить.
   Он сидел на Корсо перед богатыми кафе, положив ногу на ногу и легко и
изящно  наклонив  торс  в  позе  человека,  вытаскивающего  занозу.  Его
окружала толпа элегантных мужчин  и  дам,  и  он  угощал  всех.  Он  был
счастлив и не отказывал себе ни в каком капризе. Две сестры  из  Англии,
разъезжавшие по континенту в поисках приключений и слишком  дорогие  для
иного миллионера - Пизелли не отказал себе и в них. На следующий день он
дал своей подруге подробный отчет, к невыгоде островитянок.
   -  Попадаешься  на  их  желтые  гривы,  долговязые  фигуры  и  на  их
английский язык. Как мы, мужчины, глупы!
   Каждый раз, как он заставлял ее ждать,  она  пользовалась  этим,  как
предлогом, чтобы провести ночь за  работой.  Он  приходил  на  рассвете,
шатаясь и икая, но прекрасный, как мрамор. Она укладывала его, брала его
голову к себе на колени и нежно и благоговейно охраняла сон  бога.  Свет
лампы становился желтым и  угасал.  Солнце  пестрило  исписанные  листы,
покрывавшие стол. Бла, измученная и  озабоченная,  высчитывала,  сколько
она получит за труд этих долгих, лихорадочных часов. Пизелли потягивался
и вскакивал, отлично выспавшись.  В  его  карманах  позвякивали  деньги,
выигранные за ночь; он весело восклицал:
   - Какой весенний день! Сегодня мне опять везет!


   Павиц съел за счет Пизелли не один хороший завтрак,  но  он  ел  его,
затерявшись в толпе гостей, как безымянный  прихлебатель.  На  вопрос  о
толстом  господине  в  поношенном  костюме  и  грязной  рубашке  Пизелли
заявлял, что забыл его фамилию. Павиц был углублен в свое  горе,  он  не
замечал, что молодые франты, задев его, вытирали рукав носовым  платком,
или что какая-нибудь важная барышня,  отец  которой  чистил  водосточные
трубы, с гримасой отвращения махала у него под носом букетом ландышей.
   Однажды вечером он находился  в  обществе  парижской  девы  Бланш  де
Кокелико. Рафаэль Календер  пригласил  ее  в  свое  варьете,  почитатели
давали ей ужин. На площадке отлогой лестницы, ведшей  в  обеденный  зал,
возвышалось зеркало, чудесно отшлифованное, в  резной  раме,  окруженной
гирляндой порхающих ангелов. Свет свечей и  все  краски  горели  в  этом
зеркале  ярче,  чем  в  действительности.  Оно   было   словно   обитель
блаженства, которая широко открывалась, сияя и маня: в него нельзя  было
не заглянуть. Каждый, кто проходил мимо, замедлял шаги и подавлял улыбку
удовлетворения, потому, что зеркало показывало ему  только  то,  что  он