- Почему я чувствую себя раздраженным и усталым? Ведь  я  никогда  не
езжу на дачу, и жить хотя бы неделю, без столицы, которую я каждый  день
уверяю в своем презрении, было бы для меня невыносимо. Или жара  в  этом
году необыкновенная? Что со мной?
   Он знал, в чем дело, и мало-помалу сознался себе в этом в беспощадных
выражениях.
   - Чем эта женщина так глубоко волнует меня? Презрение ко всему  миру,
которое я, плебей, так успешно присвоил себе, - у нее оно врожденное. Ей
никогда не придет в голову мысль: "Ты тоже человек". И я вечно в страхе,
что  мне  могут  напомнить  это.  Как  хотел  бы  я  быть  аристократом,
совершенно недоступным аристократом! И то, что я нашел женщину,  которая
именно такова, почти не думая об этом, в этом моя судьба.
   Эта женщина еще выигрывает в отсутствии. Представляешь себе  ее,  эту
далекую Юнону, на вершине Олимпа ее грез, который, я почти готов  верить
этому, наполнен исключительно немыми  статуями.  Какая  мука  думать  об
этом!
   Чтобы иметь возможность говорить о ней, он сошелся с Павицом, который
и не желал ничего лучшего. Трибун ненавидел Делла Пергола;  он  видел  в
нем неизбежного любовника своей госпожи. Его мучила запоздалая ревность:
"Я мертв для нее, - думал он. - Она  сама  погубила  меня,  злодейка.  А
теперь ею будет обладать другой, которому далеко до меня,  каким  я  был
тогда. Каким героем я был!"
   Каждый раз, как он встречал журналиста, он  с  ожесточением  старался
обескуражить его. Они вместе ходили по Корсо, в полдень, в  душной  тени
полотняных навесов. Медное августовское небо  тяготело  над  опустевшими
дворцами. Франты со своими барышнями исчезли  с  тротуаров  перед  кафе,
пестрые  продавщицы  цветов  спали,  с  раскаленных   порогов   порталов
спасались бегством золоченые портье. При появлении одинокого  иностранца
с парусиновой шляпой на затылке владельцы дорогих магазинов выходили  на
улицу и предлагали дешево свои товары. Испарения из лавок,  духи,  запах
цветов и табака смешивались с запахом нагретого  асфальта,  а  над  всем
носилось дыхание клоаки. Облако дыма от папиросы стояло в тихом  воздухе
по четверти часа.
   Они со вздохом облегчения вошли в кафе  Рим.  Делла  Пергола  заказал
изысканный завтрак и за это получил право принять за десертом участие  в
воспоминаниях трибуна. Желание похвастать боролось в трибуне со  страхом
пробудить страсть в другом. Несколько  рюмок  зеленого  шартреза  решили
дело, и он принялся с красноречивыми  жестами  разбирать  перед  глазами
собеседника формы герцогини Асси.
   - Бедра восхитительно длинны и упруги. Что  это  за  тонкое,  крепкое
тело! Чувствуешь породу, как только прикоснешься к нему.
   - Не воображайте, что я верю хоть одному вашему слову, - сказал Делла
Пергола ядовито и с выражением страдания на лице.
   - Но рассказывайте дальше!
   - Вам угодно  сомневаться  в  том,  что  я  обладал  герцогиней?  Да,
почтеннейший, я могу даже описать вам диван, на котором  это  произошло.
Над спинкой, несколько  выдаваясь  вперед,  так  что  можно  было  легко
удариться о нее головой, парила большая  золотая  герцогская  корона.  Я
никогда не забуду  ее.  На  внутреннем  краю  -  а  в  моем  характерном
положении, вы  понимаете,  я  мог  снизу  заглянуть  внутрь  -  позолота
облупилась. Ну? Можно выдумать такие подробности?
   - Значит, было легко овладеть ею?
   - Легко? Что вы воображаете? Вы, дружок, не получили бы  ее  никогда.
Я, конечно, я - другое дело. Такого мужчины, как я, она еще  никогда  не
встречала. Что за личностью я был! Вы  знаете,  с  моим  именем  связано
изрядное количество романтики. Любовь моего народа  окружает  меня,  как
стена, и теперь, и больше  всего  теперь,  когда  я  несчастен.  А!  Чем
несчастнее мы все, тем, лучше. Тем  горячее  жалеем  друг  друга  и  тем
смиреннее становимся. Пей, братец, выпей рюмочку, бедняга. Ты  тоже  еще
научишься верить этому.
   - И потом она, конечно, прогнала  тебя,  злополучный  ты  человек,  -
сказал  Делла  Пергола  через  плечо.  Его  искушало   бешеное   желание
обработать кулаками мягкий живот Павица и сорвать  лоснящуюся  бороду  с
его вялых, толстых щек.
   - Она моя, - крикнул он себе. - К моей муке она моя,  потому  что,  к
сожалению, я принужден уважать ее. А это животное касалось своим мерзким
телом ее прекрасного тела!
   Представление об этом мучило его среди жары. Он  питал  свою  страсть
все новыми интимностями трибуна.
   - Теперь расскажи, как она прогнала тебя!
   - Она не прогнала меня, - объявил Павиц, подавляя рыдание. - Она была
слишком зла, эта аристократка; поэтому я ушел. Смотри, что я  сделал  из
нее и что она из меня. Я вдунул  в  нее  свое  дыхание,  под  солнечными
лучами моего существа она расцвела. Разве  без  меня  она  сделалась  бы
спасительницей народа? Ведь она женщина, слабое существо, нуждающееся  в
оплодотворении волей и мыслью мужчины. И этот мужчина был у нее. Ах, что
за мужчина я был! Поверь мне, ты не получишь ее никогда!
   Делла Пергола вздрогнул.
   - Потому что она любит меня, братец, она тоскует по мне.  Такого  она
не найдет больше никогда. Но она убила моего ребенка, которого  я  очень
любил; поэтому я покинул ее. Теперь пусть  она  тоскует,  я  никогда  не
вернусь к ней. Нет, клянусь богом, я устою против соблазна.
   Он всхлипнул и выпил. Журналист рассматривал  его:  груда  зловонного
жира, неумытая и пыльная; но в ней скрываются чары, приковывающие меня.
   Он подал Павицу руку, его лицо исказилось ненавистью.
   - До свиданья, любезный. Завтра мы опять завтракаем вместе.
   Павиц продолжал сидеть, засунув руки в карманы брюк.  Он  смотрел  на
собеседника снизу вверх налившимися кровью глазами. Он злобно пошутил:
   - Оставь безнадежные желания, братец! С тех пор, как я бросил ее, она
умерла для любви. Да и кого она могла бы захотеть после меня? Скажи сам.
Уж, конечно, не тебя.
   Делла Пергола ушел и тщательно  вымыл  руку,  которую  пожимала  рука
Павица. Наводившая тоску жалкая фигура трибуна с  каждым  днем  занимала
все больше места в его сознании. - Сделался  ли  он  таким  потому,  что
любил ее? - с содроганием спрашивал он себя. - А  я?  Что  предназначено
мне? Какое несчастье  быть  поэтом  в  душе!  Вынужденная  холодность  и
нечувствительность стольких лет сразу сметена циклоном страстей. У  меня
такое чувство, как будто мне суждено исчезнуть в нем.
   Ночью его давил кошмар. Расплывающиеся мешки жира Павица душили  его,
он с ужасом слышал его астматическое хихиканье, боролся с ним и  истекал