- А твой Орфео?
   - Ах, Орфео! Он говорит о свободе  так  сдержанно-благозвучно  и  так
пламенно-гордо. Но я подозреваю, что его свобода это возможность  каждую
ночь кутить с полными карманами.
   Пизелли  делал  большие,  сладкие  глаза.  Он  услышал  свое  имя   и
подозрительно прислушивался, тщетно стараясь понять, что  именно  о  нем
говорят. Мало-помалу его стали раздражать  эти  легкие,  шумящие  шелком
создания, болтавшие перед его глазами, бог знает,  о  чем,  быть  может,
даже о чем-нибудь обидном. Он был мужчина и нашел  бы  в  порядке  вещей
принудить их к спокойствию и  подчинению  несколькими  сильными  ударами
своей привыкшей  обращаться  с  женщинами,  матово-белой  руки,  или  же
какой-нибудь грубостью. И чем злее становились его мысли, тем счастливее
и  грациознее  была  его  поза.  Только  лицо  искажалось  то   желанием
нравиться, то бешенством. Его тело одно научилось манерам.  На  лице  же
выражались наивно  и  зверски-необузданно  все  его  чувства.  Герцогиня
совершенно не замечала этого, для нее Пизелли  был  достойной  удивления
формой без содержания. Но Бла боязливо улыбалась.  Герцогиня,  говоря  и
грезя, смотрела на его тело, как и на тело Гермеса за  ним.  Он  мог  бы
стоять там нагим точно так же, как и бог, и не удивил бы  ее,  а  только
обрадовал.
   Герцогиня медленно спросила:
   - При этом ты его любишь?
   - Конечно, мое сострадание любит бедняжку.
   - Сострадание к... этому! Если бы он понял это слово, он  высмеял  бы
тебя. Ведь он здоров, любим и самоуверен безмерно. Может быть,  он  даже
рассердился бы.
   - Никогда.  Это  было  бы  ему  совершенно  безразлично.  Сострадание
раздражает только больных; поверь сестре милосердия... Он чувствует себя
сильным и уверенным, а я испытываю сострадание именно к его красоте, его
цельности, его успехам, и к спокойствию и непосредственности, с которыми
он наслаждается ими. Мы, слабые, не правда ли, мы укрощаем свою судьбу с
помощью ума. Для него же существует только случай, счастье или несчастье
игрока. Он вооружается против жизни  верой  в  фетишей  и  упованием  на
хорошую карту. По происхождению он житель Кампаньи, не имеющий понятия о
том, откуда он, а по натуре игрок, не задумывающийся над будущим.  Он  -
только игра случая, бедняжка. Когда  я  заглядываю  в  чудесный,  темный
колодезь его очей, - что только не дремлет там, неведомое ему самому,  и
всему этому предназначено когда-нибудь выйти  наружу.  Какие  инстинкты!
Темные и смутные, как бесчисленные ряды крестьян, исчезающие во мраке за
его рождением. Какие судьбы! Может быть,  пышность  и  торжество,  может
быть, нищета... может быть... кровь.
   - Ты поэтесса, Биче! А в часы отрезвления? Ведь ты,  конечно,  любишь
его только моментами.
   - Нет... всегда!
   - Всегда? Что за слово! Всегда, Биче, любят только нас, женщин. Когда
мы отдыхаем, погруженные в себя, тихонько сидим, сложив руки, смотрим  в
огонь свечи и улыбаемся. Такими жаждут нас мужчины: мне это сказал  один
в Париже, наблюдавший меня; впрочем,  я  это  знала  и  без  него...  Но
мужчина! Он ценится не по талии и ямочкам, а по своим  делам  и  уму.  С
ними он возвышается и падает. Он  может  быть  любимым  только  в  очень
счастливые мгновения.
   Она колебалась, и имя Павица осталось непроизнесенным из того нежного
стыда, который герцогиня узнала только с тех пор, как приобрела подругу.
   - Мужчина, которого я когда-то любила, был иногда великим  героем.  В
остальное время я его не знала.
   Бла возразила:
   - Бедная Виоланта. Я считаю  Орфео  всегда  великим  в  любви.  Разве
мужчине, которого я люблю,  надо  быть  великим  еще  в  чем-нибудь?  Он
исполняет все мои поручения, получает за меня деньги в редакциях.  Может
быть, он хочет  знать,  сколько  я  зарабатываю.  Но  я  думаю,  что  он
избавляет меня от всякой прозы, он устилает цветами мой путь и наполняет
ими мою комнату.
   Уходя, герцогиня пожала руку Пизелли в награду  за  то,  что  он  так
красиво стоял и украшал ее поле зрения. Она чувствовала желание  всунуть
ему в рот что-нибудь сладкое.
   Пизелли выпрямился и воскликнул:
   - Какое счастье! Мы одни!
   Он обнял Бла и подошел вместе с ней, в упоении театрального  счастья,
к широко раскрытому, сияющему синевой окну.
   Она умоляюще смотрела на его нахмуренные брови.
   - Ты так любовно наклоняешь голову, и  все-таки  в  ней  есть  что-то
яростное.
   Его плохое настроение прорвалась с пугающей внезапностью.
   - Черт бы побрал эту женщину!
   - Орфео!
   - Какое высокомерие! - проскрежетал он, размахивая  руками.  -  Какое
высокомерие! Но оно будет наказано! Пусть она подождет,  ее  высокомерие
будет наказано!
   - Боже мой! Что же она тебе сделала?
   - Мне? Решительно ничего. Что она могла бы мне сделать? Разве я  хочу
что-нибудь от нее? Для  такого  высокомерия  она  вообще  не  достаточно
хороша!
   - Что ты... Ведь она так прекрасна! Так необыкновенно прекрасна!
   - Ах, что там, я знаю  сотни  более  красивых...  тебя,  например,  -
снисходительно прибавил он.
   - И, к тому же, она холодна, отвратительно холодна. Это уже исключает
всякую  красоту.  Я  требую  совершенно  другого.  Совершенно   другого.
Настоящая женщина... Да в этом все дело!
   Он успокоился.
   - Она не настоящая женщина.
   - Орфео, она моя подруга.
   - Это все равно.  Я  неохотно  встречаюсь  с  ней.  Такая  женщина...
вообще, кто не похож на других, приносит несчастье, это известно. Я хочу
тебе кое-что сказать: тебе следовало бы остерегаться ее, она не  хорошая
христианка!
   - Как это тебе пришло в голову?
   - Я это заметил. С тех пор, как я ее знаю, я проигрываю.
   Он пробормотал:
   - Нужно что-нибудь сделать.
   - Что же? - боязливо спросила она.