уничтожить нашу многолетнюю арендную систему. Вы знаете также историю  с
актером, которого он упрятал в дом умалишенных. С тех пор, как  все  эти
глупости доставили ему орден, он говорит о  них,  как  об  интригах.  Он
совершенно серьезно считает себя коварным интриганом и неимоверно  вырос
в своих глазах.
   - И в моих, - улыбаясь, сказала герцогиня. Все тоже улыбнулись. Павиц
сдавил руками бока, невыразимо облегченный. Рущук  был  счастлив,  этого
изменить было нельзя. Но он был также смешон, и это  поправляло  многое.
Бла заметила:
   - И он воздвигает перед собой стену из торговцев скотом,  ростовщиков
и сапожников. Сквозь лабиринт таинственных, не особенно чистых  рук  его
деньги невидимо и бесшумно просачиваются все дальше, пока...
   - Пока, наконец,  не  доходят  до  нас,  -  с  видимым  удовольствием
докончил Пизелли.
   - Официальная особа! Ведет тайную  игру  и  боится  скомпрометировать
себя, - прошептала про себя герцогиня, смакуя факт во всем его объеме.
   - Чего только не может выйти из придворного жида!
   "Больше, чем из тебя, бедняжка", - подумал монсиньор Тамбурини, глядя
на нее сверху вниз.


   Чаще других в белом домике на Монте Челио показывалась Бла.  Она  без
доклада  входила  к  герцогине  в  висячий  виноградник,  где   краснели
виноградные листья. Молодые женщины были обе одеты в белое, черные  косы
герцогини Асси спускались  на  затылке  на  вышитый  фиалками  воротник,
пепельно-белокурые ее подруги - на воротник  из  роз.  Не  касаясь  друг
друга, ходили они взад и вперед в тени вьющейся  крыши,  сквозь  которую
сияли синевой маленькие, в форме листа, кусочки неба. В конце  галлереи,
у колонн, они иногда останавливались и, склонив друг  к  другу  стройные
плечи,  заглядывали  в  щели  соблазнительно-красной  завесы,  сотканной
лозами. Бла видела внизу, в саду, какой-нибудь куст или даже только одну
из его  почек,  на  которой  в  это  мгновение  сидела  бабочка.  Взгляд
герцогини тотчас же находил вдали форум, он погружался  в  его  своды  и
поднимался вдоль его колонн без трепета и головокружения.  Она  посылала
вдаль свою грезу, свой сон о свободе и земном  счастье.  Завернувшись  в
тогу, торжественный и немой двигался  он  меж  тех  пустых  цоколей,  по
поросшим мхом плитам, на которых он - она чувствовала это - жил  прежде,
чем они потрескались и ушли в землю.
   После нескольких таких часов, в которые перед их  душами  открывалась
красная завеса грез, они были  сестрами  и  говорили  друг  другу  "ты".
Герцогине казалось теперь, что она давно уже шла со своей Беатриче  рука
об руку, - близ морского берега, в той маленькой церкви, полной ангелов,
где две женщины в светло-желтом и бледно-зеленом следовали за  мальчиком
с золотыми локонами,  в  длинной  персикового  цвета  одежде.  Тот  час,
который привел ее к концу аллеи, к белому дому под открывшееся окно и  к
дружескому голосу, час той мимолетной  и  странно  взволнованной  лунной
ночи был пророческим. "Конечно, - думала герцогиня, - Беатриче и есть та
другая, в сиянии серебряной лампады". - Но она никогда  не  говорила  об
этом Бла, из улыбающегося стыда, из насмешки над собой, а также почти из
суеверия.
   Дружба  Бла  была  нежна  и  благоуханна;  тонкий,  живой  ум   часто
неожиданно пробивался сквозь ее сердечность. В ее рабочей комнате, среди
снопов орхидей и роз,  стоял,  подняв  худую  ногу,  готовый  упорхнуть,
узкобедрый, крылатый Гермес из  чистого  мрамора,  с  пьедестала  Персея
Челлини. Уже на лестнице навстречу герцогине неслось благоухание цветов.
Вскоре она ежедневно поднималась на пятый  этаж  углового  дома  на  Виа
Систина. Так  славно  было  сидеть  на  стройной  мебели,  за  светлыми,
лакированными столиками, на которых с  прямых  ваз  на  растрепанные  от
употребления книги падали красные  и  белые  цветы.  В  широкое,  как  в
мастерской художника, окно вливалось море  синевы.  Внизу  на  испанской
лестнице сверкала жизнь.
   Пизелли всегда был тут же. Он пододвигал стулья, заботился  о  чае  и
печенье, а в промежутках вкрадчиво играл высокими словами.
   - Станьте,  пожалуйста,  у  камина,  господин  Пизелли,  -  попросила
герцогиня, когда он как-то долго говорил о свободе.
   - Прислонитесь к нему поудобнее и стойте спокойно. Вы прекрасны.
   - Благодарю, - искренне сказал он.
   Его бедра были как раз настолько уже груди,  как  у  Гермеса  за  его
спиной. Пизелли  стоял,  напряженно  эластичный,  подобно  богу.  Каждый
мускул в нем знал, что на него смотрят женские глаза. У  Бла  порозовели
щеки, и глаза стали влажны; она сказала:
   - Ну, вот, он перестал. Теперь ты можешь сказать мне,  Виоланта,  что
думаешь ты, говоря о свободе. При этом слове, которое любят все,  каждый
представляет себе самое дорогое для него.
   Герцогиня ответила:
   - Я, Биче, думаю о нескольких дюжинах пастухов,  крестьян,  бандитов,
рыбаков и о худых, тонких телах, выраставших перед моими взглядами среди
камней моги родной земли. Они были темны, неподвижны, их  молчание  было
диким, шкура и тело составляли одну  линию  из  бронзы.  Я  хочу,  чтобы
воздух и страна стали  такими  же  сильными,  как  они:  это  я  называю
свободой.
   - А я, - заявила Бла, - я свободна, когда могу страдать.  Народ,  для
которого я бросилась бы навстречу опасности, должен был бы  вознаградить
меня за это так же плохо, как тебя, Виоланта, - ведь  он  не  противится
твоему изгнанию, - и я была бы с счастлива.
   - Ты скромна, Биче.
   - Скромна?
   Она улыбнулась.
   - Я требую очень много страдания, понимаешь... и если бы случайно  из
этого вышло мученичество, может быть...
   - Этого не должен никто слышать, - сказала герцогиня.
   Но Пизелли, несмотря на сочувствующее выражение лица, не  понимал  ни
слова из их беседы, так как они говорили по-французски.
   Бла заговорила снова:
   - Серьезно, я не бескорыстна. Бескорыстна только ты, Виоланта, только
ты не хочешь от свободы ничего для себя. Павиц хочет от  нее  одобрения,
славы и чувства подъема, которое доставляют  ему  хлопающие  и  стонущие
народные массы. Сан-Бакко нужен размах, и слово "свобода" послужило  ему
для того, чтобы всю жизнь оставаться в движении. Все это себялюбцы!