- Но мы разговариваем! - воскликнул он. - Мы  разъясняем  друг  другу
свои мировоззрения, с  гнусной  газетой  в  руках,  в  которой  какой-то
негодяй осмеливается оскорблять вас, герцогиня! Вас! Вас!
   Он  взволновался,  его  бородка  тряслась.  Он  забегал  по  комнате,
закрывая себе уши и повторяя:
   - Вас! Вас!
   И останавливаясь:
   - Ведь это невозможно! Мне кажется, я только  теперь  вижу,  как  это
невероятно!
   Воротник давил его; он пытался расширить его двумя пальцами.  У  него
не хватало слов, наконец, он развернул Intransigeante и  прочитал  вслух
статью, крича, запинаясь и захлебываясь.
   -  Добродушная  женщина,  строящая  невинные  козни  для   маленького
переворота в своей совершенно неинтересной стране...
   Сан-Бакко прервал себя и, возмущенный до  слез,  стал  метать  вокруг
смелые, обвиняющие взгляды, как в парламенте, когда требовал  к  барьеру
партии сытых. Его привыкший к команде голос оглушительно загремел:
   - Да, это так! Мелочная зависть разъедает совершенно этих писак. Один
из нас хочет быть гордым и сильным и бороться со  злом:  что  изобретает
писака,  чтобы  принизить  стремящегося  к  высокому?  Он  называет  его
добродушным. Не очень хитрым, но зато добродушным. Как  это  естественно
для него! Выслушаем этого умника до конца, тогда  будет  видно,  за  кем
слово!
   Он стал читать дальше, но вдруг запнулся. Герцогиня увидела,  что  он
сильно покраснел, и руки его дрожат.  Он  дошел  до  строк  о  диване  и
герцогской короне. Буквы слились и стали неразборчивы, но  Сан-Бакко  не
смел поднять от них глаз. Герцогиня тоже молчала: она отвернулась.
   - Ему стыдно, - сказала она себе. - Ему стыдно за  человека,  который
мог это написать или даже подумать. А когда я вспомню о времени, которое
больше не существует для меня, то... он не прав, что стыдится.
   - Положите, наконец, газету, - приказала она.
   Он швырнул ее в угол. Затем скрыл смущение под вспышкой ярости.
   - А! А! Вот это проявление духа!  Это  его  честь!  Это  герои  духа,
которым нынче принадлежит власть.  Больше  власти,  чем  славному  гению
дела! Вот вам один из тех умников, которые насмешливо  улыбаются,  когда
честный человек говорит о действии. Честь писак и говорунов - вы видите,
что только ни уживается  с  ней.  Но  есть  положения,  -  прерывающимся
голосом крикнул он, - положения, в которых имеет  значение  только  дух,
сверкающий на острие шпаги!
   Она потребовала:
   - Не убивайте его! Я не хочу этого.
   - Но я хочу это! -  воскликнул  он,  весь  выпрямившись  и  дрожа  от
волнения. И он исчез.
   В продолжение одной секунды она колебалась.
   - Сказать ли ему? Сказать ли, что он опять поступает, как  Дон-Кихот,
и что этот несчастный диван не фантазия! Тогда  я  причиню  ему  гораздо
более мучительное страдание, чем шпага противника, которая вонзится  ему
между ребер.
   И она отступила назад.
   За дверью послышался шум раздраженных  голосов.  Сан-Бакко  показался
еще раз.
   - Ваша передняя уже полна репортеров. Вы видите, что  я  прав,  желая
быстро покончить со всем этим.  Пока  я  собственноручно  выпроводил  за
дверь этих любопытных нахалов.
   - Благодарю, - сказала она, кивая ему головой.


   Она велела погасить люстру и осталась в  полумраке,  при  свете  двух
свечей.
   "Что хочет Делла Пергола? - размышляла она. - Зачем он дает себе труд
быть моим врагом? Ведь настолько легче избегать друг друга и  еще  легче
остаться добрыми друзьями.  Значит,  у  него  нет  самообладания,  и  он
неспособен благоразумно отказаться, а хочет вредить мне. Но чем? Смешным
происшествием из жизни другой, бывшей  знакомой.  Неужели  он,  в  самом
деле, думает, что глубоко заденет меня этим? Мне кажется, я ставила  его
слишком высоко. Или он хочет создать на моем пути  внешние  затруднения?
Для этого он должен был бы перенестись в будущее, этот бедный мыслитель,
а не застрять у стоящего уже столько лет пустым дивана. И он должен  был
бы столкнуть кой-какие статуи  с  их  пьедесталов  в  ленивые  волны,  в
которых они, созерцают свои темные, сверкающие тела. Статуи!"...
   Она замечталась.
   "Они никогда не оскорбят  меня  похотью  и  низостью.  Они  не  будут
требовать от меня ничего, кроме того, чтобы я их любила,  а  сами  дадут
мне все, что у них есть. Они не обидят меня. Как ни тяжелы их  бронзовые
руки, я никогда не почувствую их. Я буду жить свободная и чуждая  всему,
вести за рог кентавра"...
   Вдруг ей показалось, что портьера зашуршала. Она  почувствовала,  что
кто-то ворвался в глубокий мрак. К стене жалось широкое, темное тело.
   - Кто там? - спросила она.
   Глухой голос ответил:
   - Я, - и откашлялся: - Павиц.
   - Что вам надо?
   Павиц выступил из тени. Он приободрился и сказал с силой:
   - Свершилось, герцогиня.
   - Что?
   - Преступник казнен.
   - Он...?
   - Мертв...
   Она вздрогнула. "Мертв? И меня радует это? - спросила она себя.  -  Я
не ненавидела его, пока он был жив. Но теперь, когда его нет, мне легко.
Это правда. Глаза врага, прикованные к моей жизни, со временем нашли  бы
в ней грязные пятна. Лучше, что они  закрылись.  Зложелательство  других
ежедневно напоминает нам, что мы не  одни  и  не  совсем  свободны.  Оно
непрерывно просачивается в нашу жизнь и отравляет  ее.  Лучше,  что  его
убрали прочь".
   - Так это свершилось? Уже? Но Сан-Бакко оставил меня  лишь  час  тому
назад.
   - Это свершилось уже два часа тому назад, - глухо сказал Павиц.
   - Два...