вас, герцогиня. Потом на судно, опять для вас, и это  стоило  мне  моего
ребенка, которого я очень любил. Наконец, я пошел в изгнание и  душевную
пустыню - для вас. И вы удивляетесь, видя меня на спине  жалкой  лошади?
Ведь и это для вас...
   Он  закончил  взволнованно,  но  безнадежно.  Она  сказала  с   явным
благоволением:
   - Послушайте, а ведь у вас есть мужество!
   Она удивилась. Фигура Павица предстала перед ней,  точно  из  глубины
времен. Он  принадлежал  к  периоду  жизни,  который  она  закончила,  и
сегодня, в светлое ветреное утро  ее  юного  дня,  не  воскрешал  в  ней
никаких знакомых ощущений. Она  вспомнила,  что  презирала  его.  Но  та
страсть, которая заставляла ее презирать его, погасла;  Павиц  сам  умер
вместе с ней, - и призрак мог приблизиться к ней только потому, что  она
случайно стояла в тени развалин готической церкви.
   - Мужество? - повторил трибун. - Я должен все-таки предостеречь  вас,
герцогиня, от этого Делла Пергола...
   - Но ведь это похоже на безумие, мой милый. Вы  предостерегаете  меня
каждый раз, как меня видите. Что с вами?
   Он чуть не крикнул: - Я схожу с ума от ревности! -  Это  возбуждающее
утро и нервная, похотливая пляска лошади вызвали наружу все то,  что  он
уже много недель осторожно и тяжело носил в себе:  весь  котел  страстей
взорвался.  Страх  перед  запоздалым  преемником  в  милостях  герцогини
помолодил Павица. Он еще раз обезумел от стремления действовать,  как  в
пору своего величия, когда хотел сделать свободным целый  народ,  потому
что, в бытность его студентом в Падуе,  на  него,  как  на  угнетенного,
смотрели через плечо.
   - Делла Пергола не будет обладать ею, - ежедневно уверял он  себя.  -
Никогда!
   Чтобы  помешать  герцогине  сделать  журналиста   счастливым,   Павиц
чувствовал себя готовым на все, на беззаконие и на сверхчеловеческое. Он
преследовал Делла  Пергола,  который  избегал  его.  При  каждом  выходе
журналист встречал  на  каком-нибудь  углу  жирную,  запыленную  фигуру,
которая кралась  за  ним,  терпеливая  и  неизбежная.  Она  шептала  ему
таинственные предостережения, знала вещи, которых не  мог  знать  никто,
отказывалась  дать  объяснения  и  исчезала,  оставляя  в  своей  жертве
предчувствия, полные  неясного  ужаса.  У  Павица  были  шпионы  в  доме
герцогини,  он  знал  каждый  ее  шаг  и  каждое  слово,   которым   она
обменивалась с  Делла  Пергола.  Сегодня  грозил  наступить  решительный
момент: Павиц знал это и стал  между  ними.  Он  прибег  к  целому  ряду
хитростей, чтобы добиться от принца Маффа, своего  бывшего  товарища  по
клубу, приглашения на охоту. Ему не давала покоя одна мысль:
   - Она  видела  меня  трусом,  один  единственный  раз,  тогда,  когда
закололи крестьянина. С тех пор я был мертв и  уничтожен.  Но  теперь...
кто знает... быть может, я воскресну.
   Он сказал, трепеща от тихой решимости:
   - Этот Делла Пергола не тот, кем вы его  считаете.  Он  осрамит  вас,
герцогиня, он унизит ваше дело, и, в конце концов, предаст и его, и вас.
   - Объясните мне это.
   - Вы позволяете мне говорить открыто - мне, старому, честному  слуге?
Благодарю вас, ваша светлость. Так знайте же,  что  этот  человек  давно
рассказал мне все, что решено между вами. Он отвратительно хвастлив;  он
жаждет женщины только для того, чтобы заговорить с  ней  на  "ты"  перед
своими ста тысячью читателей. Если бы он  когда-либо  обладал  интимными
воспоминаниями о блаженстве, как мои воспоминания...
   Павиц  сильно  испугался  того,  что  вырвалось  у  него.  Герцогиня,
казалось, совершенно не поняла его. Он закончил с негодованием:
   - В кафе на Корсо он хвастал бы этим.
   - Ну, и отлично, - весело сказала она. Она тронула лошадь и  обогнула
церковную стену. Павиц последовал за ней. - Он осрамит меня. И если бы я
сделала это... ради дела... Вы понимаете, доктор, конечно,  только  ради
дела.
   - Тогда я скажу вашей светлости, что он для вашего  дела  никогда  не
сделает ничего. Ваша милость не подкупит его: Делла Пергола неподкупен.
   - Странно, я тоже сказала ему это. Он  решительно  отрицал.  Я  почти
готова думать, что для меня он сделает исключение.
   - Не думайте этого, бога ради...
   Ее лошадь шла все быстрее. Павиц хрипел. Измученный напряжением этого
момента, он  лежал  лицом  на  шее  своего  гнедого;  его  седая  борода
распласталась по гриве, и он не отрывал покрасневших, испуганных глаз от
женщины, которая не видела его  и  играла  словами.  Павиц  играл  своей
жизнью.
   - Не думайте этого! Он не может этого, даже если бы хотел.  Он  лучше
совершит самую худшую низость, чем  даст  подкупить  себя.  Это  у  него
болезненное...
   Вдруг обе лошади остановились и  насторожили  уши.  Павиц  еще  успел
сказать:
   - И если бы он все-таки хотел служить вам, это  не  принесло  бы  вам
никакой пользы. Подкупленный Дел-ла Пергола тотчас же потеряет весь свой
талант...
   Он остановился. Ревность, делавшая его смелым, изощряла его чутье. Он
проникал в глубь души, изумлялся этому сам.
   У памятника выпустили свору собак. Сначала это была плотная, визжащая
масса. Но тотчас же, двумя-тремя прыжками, от нее  оторвались  куски,  и
самые сильные из собак, белые с коричневыми пятнами, бросились вперед по
короткой, жесткой траве, вытянувшись и катаясь на животе, визжа от жажды
забавы и убийства.  Впереди  скакал,  скрючившись  на  шее  своей  рыжей
лошади, принц Маффа. Его красное  плечо  сверкало,  солнце  блестело  на
золоте его рога. Он поднес его ко  рту  и  затрубил.  Все  лошади  разом
бросились вперед,  встрепенувшиеся,  дрожащие,  жадные.  Конь  герцогини
громко заржал. Она откинулась на нем далеко назад;  ее  руки  и  поводья
напряглись двумя длинными тугими линиями. Верхняя часть ее  тела  высоко
подскакивала, точно гибкая трость, на крупе животного.  Ее  лошадь  была
белая и рассекала воздух своим золотистым хвостом.
   Павиц пыхтел и подпрыгивал, но не отставал  от  герцогини:  ее  вуаль
развевалась у его ушей.  Его  невольное  покачивание  производило  такое
впечатление, как будто чествуемый трибун низко кланялся направо и налево
народным массам, которые  в  его  представлении  наполняли  пространства
пустой Кампаньи. На каждом коме земли его подбрасывало кверху, вслед  за
этим он резко шлепался на седло. Он был бледен, но только  от  волнения,
не от страха. Он  заранее  примерился  со  всевозможными  случайностями.