грубо расфранченные. Они  часами  слонялись  перед  типографией  грозной
газеты, подшучивая и угрожая друг другу.  При  появлении  свежей  газеты
происходила короткая торопливая свалка; счастливцы,  захватившие  первые
пачки еще сырой бумаги, вырывались из черной кучи и с  гиканьем  мчались
на доходные улицы, ночью горевшие жизнью. Там, где они проходили,  улица
покрывалась  большими,  белыми  листами,   которые   нетерпеливые   руки
подносили к свету фонарей.
   Впереди всех бежал человек с деревяшкой. У него были  высокие  плечи,
его острые кости пробуравливали заплаты. Грудь у  него  была  впалая,  а
кулаки - жесткие и узловатые.  Его  серое  лицо,  почти  без  очертаний,
казалось стертым нищетой, с неясными  тенями  на  месте  глаз.  Неистово
устремляясь вперед грудью  и  резко  стуча  своей  деревянной  ногой  по
мостовой, он широко открывал рот, и из него, точно из черной  пещеры,  с
хрипом и свистом, кипя яростью и полные ненависти, напрягавшей все силы,
чтобы  насладиться  своим  счастьем,   исходили   слова,   всюду   жадно
приветствуемые:
   - Чрезвычайно важная статья Паоло Делла Пергола! Падение важной дамы!
Обличение и моральная смерть герцогини Асси!
   - Что это означает? - спросила себя герцогиня.
   Она еще не видела во всем этом ничего,  кроме  искаженного  судорогой
ненависти лица крикуна. Гуляющие окружили его и вырывали у него  из  рук
газету. Он поспешно  собрал  медные  монеты,  пробился  сквозь  толпу  и
поспешил дальше,  стуча  костылем,  визгливо  крича  и  хромая.  И  было
непонятно, что смертельно больной калека снова  и  снова  обгонял  своих
товарищей.  Ненависть  гнала  его  вперед.  Герцогиня  видела  это:  его
оживляла только ненависть, ненависть  наполняла  его  всего.  Она  могла
каждое мгновение выйти из его членов, как  газ:  тогда  его  тело  сразу
съежилось бы и упало.
   Это существо, которого она никогда не видела и которое едва ли  знало
ее, показалось ей самым ярким  воплощением  той  неожиданной  ненависти,
которая уже не раз в ее жизни вставала перед ней. Старик на берегу бухты
в Заре, плясавший от злости, потому что она в бурю взялась за весла; два
гиганта-морлака, размахивавшие перед головами ее лошадей своими топорами
после ее неудачной речи к толпе, вся эта толпа, которая,  еще  не  успев
переварить полученных от нее даровых обедов, напала на  нее  с  честным,
нравственным возмущением и дала ей бранное прозвище "аристократки" - все
это соединилось в лице этого разносчика  газет.  Его  вид  показался  ей
печальным и немного противным.
   Она закрыла окно и спустила плотные гардины. Затем она позвонила: она
хотела прочесть Intransigeante. В то же самое мгновение явился  грум  со
сложенной газетой на подносе. Очевидно, ждали ее знака. Она остановилась
под люстрой и пробежала глазами столбцы; статья  о  ней  красовалась  на
первом месте. Она еще не кончила ее, как в салоне  послышались  быстрые,
твердые шаги, которые она любила: на пороге стоял Сан-Бакко. Он сказал:
   - Герцогиня, вы звали меня. Вот я.
   - Я рада вам, милый маркиз, - ответила она. - Но я не звала вас.
   - Как, герцогиня, вы не звали меня,  тогда,  перед  моим  отъездом  в
Болгарию, когда вы позволили мне... тем не менее... всегда  принадлежать
вам? Вы не знали еще в то время, когда и для чего вам понадобится рыцарь
и честный человек. Сегодня вы это знаете.
   И он ударил рукой по газете, которую принес с собой.
   - Вы придаете этому слишком большое значение.
   Она тоже дотронулась до развернутой газеты.
   - Это еще не тот момент, о котором я говорила. Если  бы  это  событие
наступило раньше, оно ужаснуло бы меня. Но долгое ожидание утомило  меня
и сделало равнодушной. Внутренне я давно отказалась от всего:  простите,
что я не сказала вам этого раньше. Я оставляю Рим и ухожу от всего.
   Он вскипел.
   - Вы можете это сделать!
   Он овладел собой, сложил руки и повторил:
   - Вы можете это сделать! Герцогиня, вы можете бросить  дело,  которое
висит на волоске. Народ, который поклоняется вам и который на этих  днях
будет бороться за свободу во имя вас.
   Она остановила его.
   - Тише, тише, милый друг, - я знаю все,  что  вы  можете  сказать.  Я
совершенно не верю в победу этой так  называемой  монашеской  революции.
Но, не говоря об этом, этот народ будет искренно рад,  если  мы  оставим
его  в  покое  с  нашей  свободой.  Вы   помните   время   арендаторских
беспорядков? Как  они  ненавидели  меня  за  то,  что  я  хотела  ввести
просвещение, справедливость, благосостояние! Но я любила их мечтательною
любовью, потому что видела в них близких к животным  полубогов,  статуи,
уцелевшие от героических  времен,  строгие  и  бронзовые  среди  больших
мирных животных, подле груд чеснока  и  олив,  меж  гигантских,  пузатых
глиняных кувшинов. На всей этой красоте  я  хотела  воздвигнуть  царство
свободы. Теперь я отказываюсь и иду своим путем с одними статуями.
   Она говорила все тише и при этом думала:  "Что  я  говорю  ему?"  Она
видела, как ясно его лицо, несмотря  на  разочарование,  как  оно  сияет
душевной чистотой, и чувствовала его непобедимость. Она невольно сделала
плечом движение к стене; казалось, она ищет защиты у Паллады.  Он  хотел
ответить ей; она попросила:
   - Еще одно слово, чтобы вы поняли меня. Подумайте, сколько  усилий  и
сколько денег потребовалось,  чтобы  вызвать  у  народа  немножко  жажды
свободы. Оставим его, наконец, в покое, он не желает ничего лучшего.  Мы
оба, как и все - действительные поклонники свободы, в тягость людям.  Мы
посрамляем  человечество  и  пожинаем  вражду.   Нам   уступают,   чтобы
избавиться от нас, и такие события, рожденные досадой, страхом и злобой,
мы называем борьбой за свободу.
   Она замолчала. "У меня плохая роль, - думала она. - Он может  смирить
меня  именем  идеала,  которому  я  поклонялась".   И   она   неуверенно
улыбнулась.
   Сан-Бакко  заговорил,  наконец,  без  гнева,   с   той   далекой   от
практической мудрости высоты, на которой протекала его жизнь.
   - Вы ставите крест над всей моей жизнью.
   - Нет! Потому что она прекрасна.
   - Но вы не верите в ее цель...
   Она протянула ему руку.
   - Я не могу иначе.
   Он взял ее руку и поцеловал.
   - И, тем не менее, я остаюсь вашим, - сказал он.
   Вдруг он ударил себя по лбу.