страха, потому что в мире прекратилась жизнь.
   Передняя уже опять кишела репортерами. Камердинер и  Проспер,  егерь,
ссорились с ними и запирали перед ними дверь. Павиц замедлил шаги.
   "Сказать им? - подумал он. Но прошел дальше. - К чему? Я не  хочу.  -
Пересиль себя, грешник! - сейчас же крикнул он себе. - Пожалей бедняков,
которым заметка о твоем поступке даст кусок хлеба".
   Но он  чувствовал  себя  не  в  силах  спустить  с  привязи  все  это
любопытство и дать излиться на  себя  всей  этой  жизни,  такой  шумной,
похотливой, ревнивой, злорадной и насильственной. Он видел  уже  себя  в
стороне, в тени. Он удалился, опустив голову  и  страдая  от  того,  что
должен погибнуть в молчании, - он, чья жизнь в  свою  лучшую  пору  была
шумной игрой.
   На улице он подошел к полицейскому и спросил:
   - Где находится окружной комиссар?


   Четыре  ночи  спустя  герцогиня  узнала  о  полном  крушении   нового
далматского восстания.  Его  возвестил  тот  же  разрываемый  ненавистью
голос, который швырнул ей в окно  крики  души  мертвого  Делла  Пергола,
точно комки грязи, смешанные  со  свежей  кровью.  В  устах  несчастного
калеки  печальная  весть  об  уничтоженном  народе  превратилась  в  рев
торжества. Все несчастье, которое  порождал  мир,  было  торжеством  его
ненависти. Сознание, что вера в лучшее будущее  бессильна  и  вся  жизнь
бесполезна, опьяняло загадочную душу умирающего фанатика.
   Она не приняла ни одного из многочисленных посетителей,  явившихся  к
ней. Она ждала Бла, но подруги не было.
   Якобус Гальм начал портрет герцогини. В наглухо  запертом  салоне  он
стоял напротив нее, выглядывая  из-за  мольберта  с  вытянутой  шеей,  и
предавался  мечтам  о  доме  герцогини  в  Венеции  и  о  своих  будущих
произведениях. Он был счастлив. Часто после долгого прилежного  молчания
у него вырывалось:
   - Господи! Что только не стало вдруг возможным! - Чего  только  я  не
буду в состоянии сделать! - объявлял он. - О, я не мог  ничего,  пока  я
был беден и не имел поддержки. Чтобы только чувствовать,  что  я  вообще
живу, я давал насиловать себя Периклу и его коровам и потным борцам. Они
делали меня больным и неспособным поднять кисть, но я  мог,  по  крайней
мере, тосковать, глядя на них, тосковать по... ах, по тому, что я сделаю
теперь! К черту все мускулы на красных коврах, все упражнения  мясников!
Ваши стены, герцогиня, должны покрыться  серебряным  светом,  в  котором
будут купаться дивные формы, легкие и свободные от плотности низших тел.
Все они будут парить, возноситься, царить и покоиться!
   Герцогиня вставила:
   - Если бы только вы не начинали моего портрета каждый  раз  снова!  Я
вчера была уже почти удовлетворена, он был очень похож.
   - Похож? - сказал Якобус, пожимая плечами. -  Он  мог  случайно  быть
похож. Похожий портрет вам сделает каждый порядочный маляр. Чего ищу  я,
это - воплощения, достойного герцогини Асси; лица, отвечающего ее  душе.
Я  должен  из  прохладной  кожи  и  теплых  волос  дать  образ  чувства,
глубокого, великодушного и благородного, и высокомерия, знающего  только
себя. Глаза неподвижно глядят  на  какое-то  великое  страдание,  в  них
тяжелая и сладостная тоска.  Женщина,  которую  я  хочу  написать,  быть
может, вовсе не та, которая сидит теперь напротив  меня;  но  она  может
стать ею в следующий момент. Это она тогда, когда впервые  явилась  мне,
вперила  свой  взгляд  в  глаза  Паллады.  Я  пишу  вас,  герцогиня,  по
воспоминанию. В  особенно  благоприятные  мгновения  вы  помогаете  моей
памяти. То, что я набрасываю здесь, на полотне, - пустая форма. Я оживлю
ее, когда не буду больше видеть вас, после вашего отъезда.
   В заключение он спрашивал:
   - Увижу ли я вас когда-нибудь опять такой  богатой,  любвеобильной  и
свободной, какой вы стояли перед Палладой?  Ах!  Тогда  я  был  способен
наслаждаться, потому что мне не надо  было  ничего  писать,  потому  что
лихорадочный страх, что я не сумею написать вас, еще  не  овладел  мною.
Смотреть на вещи, не будучи принужденным писать их: какое счастье!


   Барон Киоджиа,  далматский  посланник,  настойчиво  просил  герцогиню
уделить ему час для беседы; она приняла его.
   Он был ее старый  знакомый,  они  встречались  еще  в  Заре.  В  Риме
посланник обращался  с  герцогиней  Асси,  как  с  враждебной  державой,
любезно и безупречно. Когда он хотел навестить ее в качестве  друга,  он
оставлял посольство и в своем официальном экипаже  отправлялся  в  Grand
Hotel, где жил. Затем он садился в наемный экипаж,  и,  превратившись  в
частное лицо, ехал к герцогине. Возвратившись точно так же в  гостиницу,
он оставлял ее в качестве дипломата, опять занимающего свой пост.
   Но сегодня на  Виа  Национале  остановился  его  официальный  экипаж.
Посланник короля Николая вошел  в  гостиную  герцогини  с  орденом  дома
Кобургов на груди. Барон Киоджиа был человек лет пятидесяти,  гибкий,  с
седовато-белокурыми   бакенбардами   и   маленьким   брюшком.   Он   был
жизнерадостен, любопытен, недоверчив, за исключением денежных  дел,  при
этом достаточно образован, чтобы не относиться особенно торжественно  ни
к  чему,  даже  к  самому  себе,  но  очень  озабочен  своей  репутацией
злоязычного человека. Его можно было легко принять за финансиста,  и  он
не имел ничего против этого.
   Он сказал:
   - Вы не даете вашим друзьям, герцогиня, возможности  быть  довольными
собой. Во всем Риме говорят только о вас, и как  раз  в  это  интересное
время вы запираете свои двери. Нас спрашивают: что делает герцогиня, как
она относится ко всему этому?  -  и  мы  должны  отделываться  неловкими
выдумками, так как тщеславие запрещает нам сознаться, что мы ее вовсе не
видели.
   Герцогиня пожала плечами.
   - Что вы хотите от меня,  барон?  Я  устала,  лето  утомило  меня.  Я
стараюсь немного отдохнуть в строгом уединении,  прежде  чем  поехать  в
Венецию. Я возлагаю надежды на морской воздух.
   - Вы даже не знаете, что дона Джулио Браганца должны были  отвезти  в
лечебницу для нервнобольных.
   - Мне очень жаль.
   - Мне нет. Этот благовоспитанный молодой человек хладнокровно  ставил