пьют, бранятся, дерутся и режут друг  другу  глотки.  Это  что  касается  их
инстинктов. Слава богу, с каждым днем они смягчаются, но в нашем  1845  году
от рождества Христова они еще достаточно необузданны, и даже в веселье  этих
людей есть что-то дикарское. Женщинам развлекаться возбраняют  -  священники
запрещают им танцевать и даже прогуливаться с мужчинами. А  мужчины  поэтому
разнузданы и не питают  друг  у  другу  уважения.  Большинство  не  признает
власти священника, считая, что подчиняться ей должны женщины. Зато войны  во
имя веры у них в большой чести. За стаканчиком они спорят о догматах веры  и
пускают в ход крик. Это что касается истории.
     Их привычки порождены буйной и тяжелой жизнью.  Грубость  представлений
влечет за собой грубость нравов.  Человек,  плохо  понимающий  дух  религии,
плохо понимает жизнь, и нравственность его извращается. В этой  стране,  где
большая часть земли ничего не родит, тем не менее есть  огромные  богатства,
целые плодородные долины, превосходные пастбища, а у жителей - большая  тяга
к  земледельческому  труду.  Однако  крестьянин  (я  говорю   о   том,   кто
возделывает собственный участок, нищего бедняка  в  расчет  не  беру)  живет
безрадостно и даже вроде бы не имеет никаких желаний.  Грязь  в  его  жилище
неслыханная. Потолок, грубо покрытый дранкой, служит своеобразной  кладовой,
где хранят вместе со съестными припасами  старое  тряпье.  Когда  входишь  в
дом, то  просто  задыхаешься  от  запаха  прогорелого  сала  и  тошнотворных
ароматов,  которые  распространяет  вся  эта   гадость,   эдакими   люстрами
свешивающаяся с потолка:  связки  свечей  вперемежку  с  колбасами,  грязное
белье,  стоптанные  башмаки  -  вместе  с  хлебом   и   мясом.   Устройством
большинство таких домов напоминает скорей крепость и  одновременно  походную
палатку, нежели обыкновенное жилище. Дом стоит на  высоком  фундаменте,  как
бы съежившись под плоской крышей, куда залезают по  приставной  лестнице.  В
одном  таком  доме  я  случайно  увидал  образа,   окруженные   неприличными
картинками. Правда, зашел я на постоялый двор,  где  порядочные  женщины  не
появляются. Я прислушался к крестьянам, которые пили и  разговаривали.  Меня
поразила их речь, которая, подобно странному соседству  образов  и  картинок
на  стенах,  была  диковинной  смесью  священных  клятв   и   самых   грубых
ругательств, что также указывало на сходство здешнего языка  с  просторечием
римских окраин. Очевидно,  жажда  богохульства  вызвана  в  них  закоренелой
привычкой в божбе.
     Покамест я тебе описывал  горцев.  Те  крестьяне,  что  живут  ближе  к
городам и к центру этого края, более отесаны. Впрочем, у тех и  других,  как
у римлян, я вижу  не  только  указанные  мною  пороки,  но  и  замечательные
достоинства.  Они  честны  и  горды,  в  их  обхождении  нет  и  намека   на
подобострастие, а  в  гостеприимстве  -  большая  искренность.  В  душах  их
запечатлены суровость и красота их земли и  неба.  Те  из  них,  что  веруют
искренно, без ханжества,  -  люди  богобоязненные  и  воистину  религиозные;
другие же, которым случилось бывать в разных местах или  получить  некоторые
практические  знания,  выражают  свои  мысли  ясно,   четко,   с   известной
заносчивостью, что даже нравится тому, кто лишен этнических предрассудков.
     Местные женщины с виду приветливы и неробки. Сердце  у  них,  по-моему,
доброе, а нрав  необузданный.  Им  не  столько  недостает  красоты,  сколько
женственности. Когда они  молоды,  их  лица  в  обрамлении  черных  фетровых
шапочек,  украшенных  стеклярусом  и  перьями,  весьма   привлекательны,   в
старости же они полны сурового  достоинства.  Только  чересчур  эти  женщины
мужеподобны: широкие, квадратные плечи не соответствуют тщедушному  телу,  а
одежда так неопрятна, что и  смотреть  не  хочется.  Выцветшие  тряпки  едва
прикрывают длинные грязные голые ноги горянок, и при этом они носят  золотые
украшения, даже бриллианты в ушах и на шее - странное  сочетание  роскоши  к
бедности, напомнившее мне нищенок в Тиволи.
     Но трудолюбия у них хоть отбавляй. Искусство плести  кружева  переходит
от матери к дочерям. Едва  девочка  начинает  лепетать,  как  на  колени  ей
кладут огромную подушку с роговыми булавками, а в руки дают набор  коклюшек.
Если в пятнадцать - шестнадцать  лет  девушка  не  становится  замечательной
мастерицей, ее считают дурочкой, которая зря ест  свой  хлеб.  Но  над  этим
прелестным и тонким искусством, которое так  подобает  терпеливым  и  ловким
женским  рукам,  тяготеет  уже  тирания   не   священников,   а   торговцев,
безжалостно  обирающих  велизианок.  Поскольку  все  обитательницы  Веле   и
большей части Оверни умеют плести кружева, все они в  равной  мере  страдают
от низких цен - мизерность вознаграждения  за  их  труды  просто  потрясает.
Здесь скупщик получает на работе ремесленника не те  сто  процентов  барыша,
которые  с  его  точки  зрения  и  законны  и  необходимы   для   дальнейшей
торговли,  -  он  зарабатывает  впятеро  больше.  Правда,  подчас   жадность
скупщиков карает их  же  самих,  так  как  между  ними  возникает  отчаянное
соперничество, и они разоряют  друг  друга  точно  так  же,  как  кружевницы
обесценивают свое искусство, выполняя одну и ту же  работу.  Таков  закон  и
проклятие торговли.
     Кажется, я сдержал обещание и довольно рассказал тебе об  этой  стране.
Ты, дорогой брат, просил меня написать длинное письмо, зная заранее,  что  в
часы одиночества и бессонницы я буду  терзаться  мыслями  о  себе,  о  своей
печальной участи и скорбном прошлом, сидя здесь  подле  сына,  который  спит
рядом, пока я пишу тебе.  Конечно,  присутствие  Дидье  бередит  мои  старые
раны,  и  отвлечь  меня  от  них,  заставив  заняться   обобщением   путевых
впечатлений, значит оказать мне большую услугу. Тем не  менее  я  бесконечно
умиляюсь, глядя на него, и в этом умилении есть своя  радость.  Так  как  же
можно запечатать письмо, не написав ни слова о Дидье?! Видишь, я  колеблюсь,
я боюсь твоей усмешки. Ты не раз говорил, что терпеть не можешь детей. А  я,
хоть и не чувствовал подобной неприязни, тоже  избегал  общаться  с  ними  -
ребяческая невинность страшила мой рассудок. Теперь я  переменился,  и  хотя
ты, должно быть, станешь издеваться надо мной, мне нужно излить  тебе  душу.
Да, да, друг мой, нужно. Чтобы ты узнал меня до конца, я  должен  превозмочь
этот ложный стыд.
     Понимаешь ли, брат, этого мальчика я обожаю; теперь уже ясно, что  рано
или поздно он станет единственной целью моей жизни. Я приехал к Дидье не  из
одного чувства долга - всем нутром я  рвусь  к  сыну,  стоит  мне  некоторое
время прожить с ним в разлуке. Ему здесь хорошо, он ни в чем  не  нуждается,
он  крепнет,  его  любят.  Приемные  родители  -  прекрасные  люди,  которые
заботятся о нем не только из корысти, а и потому, что, как  вижу,  привязаны
к нему действительно. Живут они в уцелевшей и хорошо  восстановленной  части
замка. Ребенок вырос среди развалин, на вершине  большой  скалы,  под  ясным
небом, дышит чистым, бодрящим воздухом,  окружен  вниманием  чистоплотных  и
заботливых людей. Сама хозяйка живала в Париже; она прекрасно  знает,  какой
уход и сколько сил требуется для воспитания  этого  ребенка,  сложенного  не
хуже ее собственных детей, но отличающегося от них более  слабым  здоровьем.
Словом, я могу ни о чем не тревожиться и спокойно ждать, пока Дидье  вступит
в тот возраст, когда нужно будет пестовать и развивать не только  его  тело.