ежегодно отказываться от половины своей  пенсии,  то  есть  от  шести  тысяч
франков; если же маркиз отвергнет  его  жертву,  с  помощью  этих  денег  он
приведет в порядок и перестроит замок Урбена. Но чтобы вознаградить себя  за
такую добродетель, ему нужна была любовная интрижка - без этого  добродетель
милого герцога обойтись не могла.
     "Как же быть? - размышлял он. - Ведь  я  поклялся  и  брату  и  матушке
оставить Каролину  в  покое.  Есть  только  одно  средство,  вероятно  более
простое, чем все обычные способы.  Нужно  окружить  Каролину  вниманием,  по
виду  совершенно  бескорыстным,  быть  с  ней  почтительным  без  намека  на
волокитство и вести себя так дружественно и непринужденно, чтобы внушить  ей
полное  доверие  ко  мне.  Так  как  при  этом  не  возбраняется   проявлять
остроумие, учтивость и преданность, которые я выказал бы,  ухаживая  за  ней
неприкрыто, то Каролину, вполне вероятно, тронет мое обхождение, и она  сама
постепенно освободит меня  от  данного  обета.  Женщина  всегда  удивляется,
когда после двух-трех месяцев дружеской близости с ней  не  заводят  речи  о
любви. Потом и она заскучает, видя, что  брат  продолжает  смотреть  на  нее
пустыми глазами... Словом, поглядим! Покорить сердце, за которым  охотишься,
не  показывая  вида,  следить  за   тем,   как   добродетель   уступает,   и
прикидываться, будто ты тут ни при чем - ощущения острые и новые. Я  не  раз
наблюдал,  как  ведут  себя  при  этом  кокетки  и  жеманницы,  -  интересно
поглядеть, как выйдет из такого положения мадемуазель де Сен-Жене".
     Поглощенный этой самолюбивой мальчишеской затеей, герцог  не  испытывал
скуки.  Впрочем,  грубый  разврат  ему  всегда  претил,  и  волокитство  его
неизменно отмечала печать изысканности. Он так рьяно  прожигал  свою  жизнь,
что изрядно растратил собственные  силы,  и  теперь  ему  ничего  не  стоило
обуздать свои порывы. Герцог сам говорил, что был бы не  прочь  восстановить
утраченное здоровье и свежесть, а временами даже мечтал вернуть молодость  и
сердцу, ту самую молодость, внешние признаки которой он  сумел  сохранить  в
своих речах и повадках. И так как теперь  его  мозг  вынашивал  бессовестную
любовную  интригу,  герцог  считал,  что  еще   вполне   подходит   к   роли
романтического воздыхателя.
     Он так искусно плел сети, что мадемуазель де Сен-Жене в душевной  своей
скромности сразу попалась на крючок его мнимой добропорядочности. Видя,  что
герцог  больше  не  ищет  с  ней  встреч  наедине,  Каролина  перестала  его
избегать.  Герцог  же,  непрестанно  наблюдая  за  ней  исподтишка,  как  бы
невзначай, сам того не желая, наталкивался на Каролину во время ее  прогулок
и, притворяясь, будто не хочет  длить  эти  встречи,  удалялся,  подчеркнуто
ненавязчивый  и  вместе  с  тем  будто  слегка  опечаленный,  так  что   его
изысканная любезность граничила с вызывающим равнодушием.
     Герцог действовал так хитро, что Каролина ничего не заподозрила.  Да  и
как могла она, при ее  прямодушии,  вообразить  себе  подобный  план?  Через
неделю Каролине было с герцогом легко и спокойно,  точно  он  никогда  и  не
внушал ей недоверия, и она так писала госпоже Эдбер:

     "После некоего семейного  события  герцог  переменился  к  лучшему.  Он
остепенился, или  же  госпожа  де  Днапраслину. Вероятно, так оно и есть:  мне  просто  не  верится,  как  такой
благовоспитанный человек способен погубить женщину только ради  того,  чтобы
похвастаться  еще  одной  победой.  Она  (госпожа  де  Драспутный и тщеславный герцог поступал так со всеми своими жертвами.  Право,
не знаю, что такое  распутство  у  высокородных  господ.  Я  жила  с  людьми
рассудительными  и  разгул  видела  только   у   бедняков-рабочих,   которые
напивались до потери сознания и в припадке неистовства избивали  своих  жен.
Если порочность знатных господ заключается в  том,  что  они  компрометируют
светских  женщин,   значит,   многие   светские   женщины   позволяют   себя
компрометировать  -  иначе  откуда  у  герцога  д'Алериа  взялись   бы   его
бесчисленные жертвы? По-моему, женщинами он интересуется весьма  умеренно  и
при  мне  ни  об  одной  плохо  не  говорил.  Напротив,  герцог  превозносит
добродетель и утверждает, что  она  для  него  превыше  всего  на  свете.  В
вероломстве, по-моему, упрекать ему себя не приходится,  так  как  он  четко
делит женщин на тех, кто уступает мужским уловкам, и на тех,  кто  проявляет
твердость. Не знаю, быть может, герцог  всех  морочит,  но  мне  он  кажется
человеком, который любил искренно и преданно. Таким его,  по-моему,  считают
мать с братом, да и я склонна  думать,  что  натура  он  искренняя,  хотя  и
непостоянная, и что нужно было быть очень доверчивой или  очень  тщеславной,
чтобы надеяться прочно привязать его к себе. Я не сомневаюсь, что  он  сорил
деньгами, играл в  карты,  пренебрегал  семейными  обязанностями,  опьянялся
роскошью и прочим вздором, недостойным серьезного человека.  Все  это  плоды
его легкомыслия и тщеславия, а они, в  свой  черед,  порождены  неправильным
воспитанием и слишком беззаботной  юностью.  Этим  людям  нужда  не  привила
чувства  долга,  а  учили  их  лишь  тому,  что  несовместно   с   понятиями
бережливости и предусмотрительности. Наш бедный отец тоже разорился, но  кто
посмеет поставить это ему в вину? Герцога, как ни силюсь,  я  даже  не  могу
упрекнуть в щегольстве - оно ему совершенно чуждо. Одевается  он  здесь  как
любой местный дворянчик. Ходит в вязаной куртке за тридцать франков  и  всех
располагает к себе добродушием и простотой. О прошлых  победах  даже  словом
не обмолвится, достоинствами своими не кичится, а их у него  не  отнять:  он
остроумен,  все  еще  очень  красив,  прелестно  поет  и  вдобавок  сочиняет
романсы, правда, пустяковые, но не лишенные известного изящества.  В  беседе
он  приятен,  хоть  глубиной  мысли  не   блещет,   так   как   читал   одни
легкомысленные книжки, в чем чистосердечно признается.  Однако  к  серьезным
материям герцог не безразличен, часто расспрашивает брата о  всякой  всячине
и слушает его внимательно и с полным уважением.
     А  маркиз?  Он  по-прежнему  ничем  не  замутненное  зеркало,   образец
всевозможных совершенств,  доброты  и  редкой  скромности.  Он  очень  занят
большим историческим сочинением, о котором герцог рассказывает чудеса,  и  я
этому нисколько не удивляюсь. Природа поступила  бы  безрассудно,  лиши  она
маркиза способности выражать глубокие мысли и возвышенные чувства,  которыми
так щедро наделила его душу. Он сейчас как-то благоговейно  сосредоточен  на
своей работе, поэтому, вероятно, и стал сдержаннее со мной и  откровеннее  с
матерью и братом, чем прежде. За них я радуюсь, за себя не обижаюсь:  вполне
естественно, что он не ждет  от  меня  глубоких  мыслей  о  столь  серьезных
предметах и предпочитает обсуждать их с людьми более зрелыми и  сведущими  в
исторической науке. В Париже он весьма участливо относился ко мне,  особенно
в тот день, когда брат его  осмелился  дерзко  поддразнивать  меня.  И  хотя
теперь он этого участия не проявляет, я не думаю, что  интерес  его  ко  мне
полностью иссяк: возможно, при случае  он  проявится  опять.  Правда,  новый
случай вряд ли представится, потому что герцог образумился, тем не  менее  я
очень благодарна маркизу за то, что тогда он оказал  мне  такую  драгоценную
поддержку".