накрепко, чтобы в людях шатости, грабежа и убийства  не  было,  и  о  всяких
делах писали бы к нам". Вслед за первою грамотою отправлена была и другая, с
предписанием не выпускать денег из казны, беречь ее накрепко  и  так  же  не
позволять никакого замедления в сборах. Потом был разослан приказ  приводить
жителей к присяге. В присяжной записи соблюдена была та же форма,  какую  мы
видели в Годуновской: присяга бралась на имя царицы Марфы Федоровны  и  сына
ее Димитрия, но было и важное различие - в записи Димитриевой не  было  того
исчисления всех возможных посягновений на особу царскую, какое видели  мы  в
записях Годуновых;  о  Годуновых  сказано:  "С  изменниками  их,  с  Федькою
Борисовым, сыном Годуновым, с его матерью, с их родством, с их  советниками,
не ссылаться ни письмом, ни каким другим образом".
   Лжедимитрий узнал в Серпухове о гибели  Годуновых;  на  дороге  из  этого
города к Москве остановился на несколько дней в селе Коломенском и  20  июня
въехал торжественно в столицу, при  звоне  колоколов  у  всех  церквей,  при
бесчисленном множестве народа на улицах, на крышах  домов,  на  колокольнях;
народ падал на колена  пред  новым  царем  и  кричал:  "Дай  господи,  тебе,
господарь, здоровья! Ты наше солнышко праведное!" Димитрий  отвечал  на  эти
крики: "Дай бог и вам здоровья! Встаньте и молитесь за меня богу!" День  был
ясный  и  тихий,  но,  когда  новый  царь,  переехавши  живой  мост,   через
Москворецкие ворота  вступил  на  площадь,  поднялась  сильная  буря;  народ
смутился, начал креститься, приговаривая:  "Помилуй  нас  бог!  Помилуй  нас
бог!" Духовенство встретило царя  на  Лобном  месте  с  крестами;  отъехавши
несколько шагов от Лобного  места,  Димитрий  остановил  свою  лошадь  подле
церкви Василия Блаженного, снял шапку, взглянул на Кремль,  на  бесчисленные
толпы народа и с горючими слезами начал благодарить бога, что  сподобил  его
увидеть родную Москву. Народ, видя слезы царя, принялся также рыдать.
   В Кремле, по старому обычаю, царь пошел по соборам,  слушал  молебны,  но
заметили и новое, которое не понравилось:  во  время  молебнов  латыне-литва
сидели на лошадях, трубили в трубы и били в бубны. Была  и  другая  новость:
благовещенский протопоп Терентий говорил витиеватую речь, в  которой  умолял
царя о помиловании народа, по неведению преступившего клятву: "Когда  слышим
похвалу нашему преславному царю, - говорил оратор, - то разгораемся  любовию
к произносящему эти похвалы; мы были воспитаны во тьме и  привлекли  к  себе
свет. Уподобляяся  богу,  подвигнись  принимать,  благочестивый  царь,  наши
мольбы и не слушай людей, влагающих в уши твои слухи неподобные, подвигающих
тебя на гнев, ибо если кто и явится тебе врагом, то бог будет  тебе  другом.
Бог, который освятил тебя в утробе матерней,  сохранил  невидимою  силою  от
всех врагов и устроил на престоле царском, бог укрепил тебя  и  утвердил,  и
поставил ноги твои на камне своего основания:  кто  может  тебя  поколебать?
Воздвигни милостивые очи свои на нас, пощади нас, отврати от  нас  праведный
гнев свой". Замечательно, что в этой речи оратор не  один  раз  упоминает  о
людях, которые хотят поссорить царя с его народом: вероятно, он разумел  под
этими людьми поляков. Когда новый царь был  уже  во  дворце,  из  Кремля  на
Красную площадь выехал Богдан Бельский, окруженный  боярами  и  дьяками,  он
вошел на Лобное место и громко свидетельствовал пред всем народом, что новый
царь есть истинный Димитрий, и в доказательство правды слов своих  поцеловал
крест.
   Но другое втихомолку свидетельствовал человек,  который  при  жизни  царя
Бориса торжественно объявлял московскому народу, что царевич убит и тот, кто
называется его именем, есть вор Гришка Отрепьев. Князь  Василий  Шуйский  не
повторил торжественно этого свидетельства пред народом по  смерти  Годунова,
не повторил, когда оно было всего нужнее, когда Пушкин и Плещеев  читали  на
Лобном месте грамоту Лжедимитриеву и толпы стремились в Кремль  низводить  с
престола  Федора  Годунова;  говорят  даже,  что  он  в  это  время  объявил
совершенно  противное.  Но  когда  с  Годуновыми  было  покончено  и   когда
самозванец с горстию поляков был в Москве, Шуйский начал  повторять  прежнее
свидетельство свое: он объявил торговому человеку Федору Коневу и  какому-то
Косте лекарю, что новый царь - самозванец, и поручил им разглашать  об  этом
тайно в народе. Но Конев и Костя не  умели  сделать  этого  тайно:  Басманов
узнал о слухах,  узнал,  от  кого  они  идут,  и  донес  царю.  По  польским
известиям, Шуйский хотел поджечь посольский двор,  занимаемый  поляками.  23
июня Шуйский был схвачен,  и  Лжедимитрий  отдал  дело  на  суд  собору,  на
котором, кроме духовенства и членов Думы, были и простые люди, ибо летописец
говорит, что из простых людей никто не был за Шуйского, все на него кричали.
По некоторым иностранным известиям,  самозванец  сам  оспаривал  Шуйского  и
уличал его в клевете, причем говорил с таким искусством  и  умом,  что  весь
собор был приведен в изумление и решил, что Шуйский достоин смерти. 25 число
назначено было для исполнения приговора. Шуйский был уже  выведен  к  плахе,
уже прочитана была ему сказка, или  объявление  вины,  уже  простился  он  с
народом, объявив, что умирает за правду, за веру и народ  христианский,  как
прискакал гонец с объявлением помилования. Источники разногласят в  названии
лиц, которые убедили Лжедимитрия помиловать Шуйского:  одни  называют  бояр,
другие - поляков  и  именно  секретаря  царского,  Бучинского,  некоторые  -
Афанасья Власьева; известия, что убедила к тому царица Марфа, мы принять  не
можем, ибо ее не было еще тогда в Москве. Как бы то ни было, Шуйского вместе
с двумя братьями сослали в Галицкие пригороды, имение отобрали в казну,  но,
прежде нежели они достигли места ссылки,  их  возвратили  в  Москву,  отдали
имение и боярство.
   Известить народ о восшествии на престол нового царя должен был  патриарх.
Первым  из  русских  архиереев,  признавшим  торжественно  Лжедимитрия,  был
рязанский архиепископ Игнатий, родом грек,  прежде  бывший  архиепископом  в
Кипре  и  пришедший  в  Россию  в  царствование  Феодора  Иоанновича;  когда
Лжедимитрий был в Туле,  Игнатий,  к  епархии  которого  принадлежала  Тула,
встретил его здесь как царя. Этого-то Игнатия 24 июня возвели  в  патриархи.
Новый патриарх разослал по всем областям грамоты с  известием  о  восшествии
Димитрия на престол и возведении его, Игнатия, в  патриаршеское  достоинство
по царскому изволению, причем предписывал молиться за царя и за  царицу-мать
и,  между  прочим,  чтобы  возвысил  господь  бог  их  царскую  десницу  над
латинством и бусурманством.
   Но признание Игнатия не  могло  окончательно  утвердить  нового  царя  на
престоле: это могло сделать только признание матери, царицы  Марфы.  Великий
мечник (новое достоинство придворное, учрежденное  Лжедимитрием  по  образцу
польскому), знаменитый впоследствии князь Михаила Васильевич Скопин-Шуйсккй,
был послан за Марфою и привез ее в Москву 18 июля; царь встретил ее  в  селе
Тайнинском и имел с ней свидание наедине в шатре,  раскинутом  близ  большой
дороги; говорят, Марфа очень искусно представляла нежную мать, народ плакал,
видя, как почтительный  сын  шел  пешком  подле  кареты  материнской;  Марфу
поместили в Вознесенском монастыре, куда  царь  ездил  к  ней  каждый  день.
Вскоре по приезде матери,  30  июля,  Лжедимитрий  венчался  на  царство  по
обыкновенному обряду. Объявлены были  милости:  мнимый  дядя  царя,  Михаила