московском наречии, как на родном,  четко  и  красиво  писал,  латинскую  же
грамоту знал плохо или почти вовсе не знал; побочный  сын  Стефана  Батория,
воспитанник иезуитских школ, за которого выдавали его некоторые, не  мог  бы
писать inperator; когда посол папский произносил пред ним латинскую речь, то
ее должно  было  переводить  ему.  Московское  правительство  при  Годунове,
Шуйском и при Михаиле Федоровиче постоянно упрекало  польское  правительство
за то, что оно было виновником разорения  Московского  государства,  помогая
Лжедимитрию, и в то же время постоянно утверждало, что самозванец  этот  был
москвич,  именно  Григорий  Отрепьев;  если  бы  была  малейшая  возможность
усомниться в этом, то что препятствовало московскому  правительству  укорить
польское за то, что  оно  прибрало  своего  поляка,  назвало  его  царевичем
Димитрием  и  выслало  в  Московское  государство   для   смуты?   Некоторые
современники говорили, что монах Григорий Отрепьев играл в деле важную роль,
был руководителем самозванца; это мнение  основывалось  на  том,  что  подле
самозванца при его появлении  действительно  находился  монах,  называвшийся
Григорием Отрепьевым; но дело объясняется известием, что Отрепьев, объявивши
себя царевичем, сдал свое прежнее имя монаху Леониду. Если бы монах Григорий
Отрепьев существовал отдельно, то что мешало явиться ему  в  Москву  и  этим
появлением уничтожить годуновскую выдумку или ошибку и  самым  блистательным
образом подтвердить, что тот, кто называется Димитрием,  не  есть  расстрига
Гришка Отрепьев? Желание некоторых писателей, чтоб так было, остается только
желанием, ибо не подкрепляется свидетельствами  источников.  Что  самозванец
был москвич, с которым иезуиты познакомились уже после того, как он  объявил
себя царевичем, неоспоримо  доказывает  послание  папы  Павла  V  к  воеводе
сендомирскому,  где  говорится,  что  Лжедимитрий   обращен   в   католицизм
францисканцами, а не иезуитами.
   Но если самозванец был человек из Москвы или даже  если  согласимся,  что
руководителем его был монах московский, то как объясним себе возможность для
Сапеги или для иезуитов издалека ковать эту крамолу в Москве?  Предполагают,
что Сапега во время своего  пребывания  в  Москве  сговорился  с  боярами  о
подстановке  посредством  дьяка  Власьева.  Следовательно,  это   мнение   о
подстановке самозванца иезуитами и Сапегою  требует  для  вероятности  своей
соединения с другим мнением, высказанным современниками события,  а  именно,
что самозванец  был  подставлен  в  Москве  тамошними  врагами  Бориса.  Это
последнее мнение твердо само по себе, не требует никаких  предположений,  не
находится ни в малейшем противоречии с известиями о  похождениях  Отрепьева.
Принимая это мнение как вероятнейшее, мы, разумеется, не имеем никакой нужды
отвергать участие Сапеги и вообще польских панов или иезуитов в замысле;  но
должно заметить,  что  если  Польше  или  иезуитам  было  выгодно  появление
самозванца и смута, имеющая от того произойти, то внутренним врагам  Бориса,
терзавшимся мыслию, что  Годунов  на  престоле,  грозимым  ежечасно  тяжелою
опалою, это появление было более чем выгодно, оно вполне соответствовало  их
цели, ибо им надобно было орудие, которое было  бы  так  могущественно,  что
могло свергнуть Годунова, и в то же время так ничтожно, что после легко было
от него отделаться  и  очистить  престол  для  себя.  Мнение  о  подстановке
самозванца  внутренними  врагами  Бориса  высказывается  ясно   в   не   раз
приведенном месте из хронографов о Годунове: "Навел он на  себя  негодование
чиноначальников всей Русской земли:  отсюда  много  напастпых  зол  на  него
восстали и доброцветущую царства его красоту внезапно низложили".  Но  не  в
одних хронографах русские современники выразили такое мнение. Из иностранных
писателей его высказывает Буссов, оставивший нам  лучшее  описание  событий,
которых  был  очевидцем,  находившийся  в  близких  сношениях   с   главными
деятелями. Буссов  говорит  также,  что  сам  царь  Борис  считал  появление
самозванца делом бояр.
   Это мнение о подстановке самозванца  внутренними  врагами  Бориса,  кроме
того, что правдоподобнее всех других само по себе, кроме того, что высказано
современниками, близкими к делу, имеет за себя еще и то, что вполне согласно
с русскими свидетельствами о похождении Григория Отрепьева, свидетельствами,
которые, как мы видели, отвергнуть нет возможности. И по известиям польским,
Отрепьев, открывая о своем происхождении князю  Вишневецкому,  объявил,  что
он, спасенный от убийц, отдан был на воспитание к одному сыну  боярскому,  а
потом был в монахах.
   По согласному показанию всех свидетельств, правительственных  и  частных,
Юрий Отрепьев, переменивший в монастыре это имя на созвучное  имя  Григория,
был сын галицкого сына  боярского  Богдана  Отрепьева,  убитого  литвином  в
Москве, в Немецкой слободе. В  детстве  является  он  в  Москве,  отличается
грамотностию, живет в холопях у Романовых и у князя Бориса Черкасского и тем
самым становится известен  царю  как  человек  подозрительный.  Беда  грозит
молодому человеку, он спасается от нее пострижением, скитается из  монастыря
в монастырь, попадает наконец в Чудов и берется даже к  Иову  патриарху  для
книжного письма. Но здесь речи молодого монаха о возможности быть ему  царем
на Москве навлекли на него новую беду: ростовский митрополит Иона  донес  об
них сперва патриарху и, когда тот мало обратил на  них  внимания,  -  самому
царю. Борис велел дьяку Смирному-Васильеву  сослать  Отрепьева  под  крепким
присмотром в Кириллов монастырь.  Летописцу  XVII  века  казалось,  что  сам
дьявол замешался в это дело и заставил Смирного сперва  тронуться  просьбами
другого дьяка Семена Ефимьева, а потом и совершенно забыть указ царский: мы,
разумеется, можем объяснить себе это дело не иначе,  как  тем,  что  промысл
людей сильных бодрствовал над Григорьем и предохранял его от беды. Узнав  об
опасности, Отрепьев убежал из Чудова монастыря в Галич, оттуда - в Муром,  в
Борисоглебский монастырь, где настоятель дал ему лошадь  для  возвращения  в
Москву.
   В 1601 или 1602 году, в  понедельник  второй  недели  Великого  поста,  в
Москве  Варварским  крестцом  шел  монах  Пафнутьева  Боровского   монастыря
Варлаам; его нагнал другой монах, молодой, и вступил с ним в разговор. После
обыкновенных приветствий и вопросов: кто  и  откуда?  -  Варлаам  спросил  у
своего нового знакомца, назвавшегося Григорьем Отрепьевым, какое ему до него
дело? Григорий отвечал, что, живя в Чудовом  монастыре,  сложил  он  похвалу
московским чудотворцам и патриарх, видя такое досужество, взял его к себе, а
потом стал брать с собою и в царскую Думу, и оттого вошел  он,  Григорий,  в
великую славу. Но ему не хочется не только видеть, даже и слышать про земную
славу и богатство, и потому он решился съехать с Москвы в дальний монастырь:
слышал он, что есть монастырь в Чернигове, и туда-то он хочет звать с  собою
Варлаама. Тот отвечал Отрепьеву, что если он жил в Чудове у патриарха, то  в
Чернигове ему  не  привыкнуть:  черниговский  монастырь,  по  слухам,  место
неважное. На это Григорий отвечал: "Хочу в Киев, в Печерский монастырь,  там
старцы многие души свои спасли; а потом, поживя в Киеве,  пойдем  во  святой
город  Иерусалим  ко  гробу  господню".  Варлаам  возразил,  что   Печерский
монастырь за рубежом, в Литве, а за рубеж  теперь  идти  трудно.  "Вовсе  не
трудно, - отвечал Григорий, - государь наш взял мир с  королем  на  двадцать