Грозного, спасшийся от гибели, приготовленной ему Годуновым  в  Угличе,  где
вместо его был убит другой ребенок, подставной. Здесь прежде  всего  надобно
заметить,  что  в  известиях  о  спасении  Димитрия  находятся  исторические
несообразности, например говорят, будто он спасся бегством в Украйну к  отцу
своему крестному, князю Ивану Мстиславскому, жившему там  в  ссылке  еще  со
времен  Грозного.  А  после  смерти  Мстиславского,  вскорости  случившейся,
царевич отправился в Польшу, но  известно,  что  никакого  Мстиславского  на
Украйне никогда не бывало, притом если царевич  был  спасен  и  отправлен  в
Польшу, то что мешало ему немедленно же открыться  польскому  правительству?
Гонимые удельные князья обыкновенно убегали из Москвы в Литву. Тогда дело не
подлежало бы никакому сомнению. Далее в  известиях  о  спасении  встречаются
противоречия относительно обстоятельств спасения:  одни  говорят,  что  спас
царевича доктор подменом, другие  -  что  сама  мать.  Но  важнее  следующее
обстоятельство: все известия согласны, как  и  должно  быть,  в  одном,  что
убийство подмененного ребенка произошло  ночью,  тогда  как  нам  достоверно
известно, что происшествие случилось днем: и те показания, которые  говорят,
что царевич был убит, и те, которые утверждают, что  он  накололся  ножом  в
припадке  падучей  болезни,   вполне   согласны   в   этом   обстоятельстве,
следовательно, не было возможности убийцам, потом родным царевича, близким к
нему людям и гражданам углицким обмануться; если бы даже обманулись сначала,
то мертвое тело лежало  долго  пред  глазами  всех,  все  имели  возможность
увидать  свою  ошибку.  Свидетельства  очевидцев  о  несходстве  малолетнего
Димитрия с тем, кто потом назвался его именем, неважны, взятые отдельно, ибо
часто люди, знавшие младенца и увидавшие потом того же человека взрослым, не
могут найти между ними ничего общего; неважно и  свидетельство  о  том,  что
настоящий Димитрий был бы гораздо моложе,  чем  казался  Лжедимитрий:  часто
человек может казаться многими годами старее или  моложе  своего  настоящего
возраста, а жизнь Димитрия была именно такова, что могла его  состарить.  Но
чрезвычайной  важности   для   нас   свидетельства   современников,   вполне
беспристрастных, как,  например,  Буссова,  который  был  очень  привязан  к
Лжедимитрию,   превозносит   его   достоинства,   имеет    все    побуждения
засвидетельствовать его правду,  его  царское  происхождение,  и  между  тем
свидетельствует о противном; его свидетельство основывается на свидетельстве
Басманова, который больше всех других  имел  причины  утверждать  законность
Лжедимитрия,  и,  несмотря  на  то,  свидетельствует  о  его   самозванстве,
свидетельствует наедине, в разговоре с человеком, доверенным и привязанным к
царю.
   Но если тот, кто царствовал в  Москве  под  именем  Димитрия,  сына  царя
Иоанна, носил это имя незаконно, то является вопрос: в собственной ли голове
родилась мысль о самозванстве или она внушена была ему другими? И во  втором
случае, сознательно ли он принял на себя роль самозванца  или  был  убежден,
что он истинный царевич? Чтоб сознательно принять на себя  роль  самозванца,
сделать  из  своего  существа  воплощенную  ложь,  надобно  быть   чудовищем
разврата, что и доказывают нам характеры  последующих  самозванцев.  Что  же
касается до первого, то  в  нем  нельзя  не  видеть  человека  с  блестящими
способностями, пылкого, впечатлительного, легко увлекающегося, но  чудовищем
разврата его назвать нельзя. В поведении его нельзя не заметить убеждения  в
законности прав своих, ибо чем  объяснить  эту  уверенность,  доходившую  до
неосторожности, эту открытость и свободу в поведении?  Чем  объяснить  мысль
отдать свое дело на суд всей земли, когда он созвал собор  для  исследования
обличений Шуйского? Чем объяснить в последние минуты жизни это  обращение  к
матери? На вопрос разъяренной толпы - точно ли  он  самозванец?  -  Димитрий
отвечал: "Спросите у матери!"  "Почему,  -  говорят,  -  расстрига,  сев  на
престоле, не удовлетворил народному любопытству знать  все  подробности  его
судьбы чрезвычайной? Для чего не объявил России о местах своего  убежища,  о
своих воспитателях и хранителях?" Возможность таких  вопросов  служит  самым
лучшим доказательством того, что Лжедимитрий не был  сознательный  обманщик.
Если бы он был обманщик, а не обманутый, то чего же бы ему  стоило  сочинить
подробности своего спасения и похождений? Но он этого не сделал. Что он  мог
объявить? Могущественные  люди,  его  подставлявшие,  разумеется,  были  так
осторожны, что не  действовали  непосредственно;  он  знал  и  говорил,  что
некоторые вельможи спасли его и покровительствуют, но имен их  не  знал;  по
имени он упоминал только о дьяках Щелкаловых.
   Но теперь рождается другой вопрос: кем же был подставлен самозванец?  Кто
уверил его в  том,  что  он  царевич  Димитрий?  Кому  было  выгодно,  нужно
появление самозванца?  Оно  было  выгодно  для  Польши,  Лжедимитрий  пришел
отсюда, следовательно, он мог быть подставлен польским правительством.  Кого
же мы должны разуметь под польским правительством? Короля Сигизмунда III? Но
характер последнего дает ли  нам  право  приписать  ему  подобный  план  для
заведения смут в Московском  государстве?  И  осторожное,  робкое  поведение
Сигизмунда в начале деятельности самозванца дает ли основание предполагать в
короле  главного  виновника  дела?  План  придуман  кем-нибудь  из   вельмож
польских? Указывают на Льва Сапегу, канцлера литовского. Сапега два раза был
в Москве послом: один раз - при царе Феодоре,  другой  -  при  Борисе,  и  в
последний раз приехал из Москвы с сильным ожесточением  против  царя;  когда
самозванец объявился у князя Вишневецкого, то  Петровский,  беглый  москвич,
слуга Сапеги, первый явился к Вишневецкому, признал  Отрепьева  царевичем  и
указал приметы: бородавки на лице и одну руку короче  другой.  Потом  Сапега
является сильным поборником планов Сигизмунда  против  Москвы,  ожесточенным
врагом нового царя Михаила, восшествие которого расстраивало  его  планы;  в
царствование Михаила, до самой смерти своей,  держит  под  рукою,  наготове,
самозванца, несчастного Лубу, как орудие смут для Москвы. Любопытно,  что  и
наш летописец злобу поляков и  разорение,  претерпенное  от  них  Московским
государством, приписывает раздражению Льва Сапеги и товарищей его за то, что
они  видели  в  Москве  много  иностранного   войска.   Наконец,   некоторые
рассказывают, что после сражения при Добрыничах самозванец издал манифест, в
котором, между прочим, говорил, что был в Москве при посольстве Льва Сапеги;
такого манифеста, впрочем, не сохранилось, и в дошедшем до нас ни  слова  не
упоминается об этом обстоятельстве. Как бы  то  ни  было,  если  заподозрить
кого-нибудь из вельмож  польских  в  подстановке  самозванца,  то,  конечно,
подозрение прежде всего должно пасть на Льва Сапегу; но можно ли заподозрить
одного частного человека в начинании такого дела?  Гораздо  более  основания
заподозрить  могущественных  тогда  в  Польше  иезуитов,  которым  появление
самозванца, как орудия для введения католицизма  в  Московское  государство,
было очень нужно; на Сапегу же можно смотреть как на  поверенного  иезуитов.
Но, принимая это мнение, надобно  непременно  принять,  что  самозванец  был
человек воспитанный, подставленный  в  польских  владениях,  а  не  Григорий
Отрепьев, как согласно  утверждают  все  русские  свидетельства,  отвергнуть
которые  чрезвычайно  трудно.  Очевидцы  признавали  в  первом   Лжедимитрии
великороссиянина и грамотея, который  бегло  и  красноречиво  изъяснялся  на