высокому положению. Восходя на престол, он не мог освободиться  от  боярских
отношений, от боярских чувств, продолжал  питать  завистную  злобу  к  своим
старым соперникам, был способен унизиться до зависти, то есть до признания в
других  равных  или  больших  прав  на  престол,  чем  какие  он  имел  сам;
неуверенность в собственном достоинстве, в собственных  правах,  собственных
средствах не могла дать ему необходимого в его положении спокойного  величия
и развила в нем эту мелкую, болезненную  подозрительность,  заставившую  его
осквернить царство доносами неслыханными; не имея доверия, уважения к самому
себе, он не мог доверять  никому.  Подозрительностью,  завистною  злобою  он
раздражил родовитых людей, в которых видел врагов своих, то  отдалял  их  от
себя по какому-нибудь доносу, то опять приближал, преследуя, однако,  людей,
сносившихся с ними; но раздражая врагов, он в то же время своим мелкодушием,
подозрительностью, боязливостью уничтожал в них уважение к себе, обнаруживал
пред ними свою слабую сторону, указывал средство  действовать  против  себя,
действовать испугом, отнимавшим у него дух, решительность.
   Таким образом, в характере человека, воссевшего на престоле  Рюриковичей,
заключалась возможность начала Смуты, но продолжение ее и  сильное  развитие
условливались  другими  обстоятельствами:  болезнь  прикинулась   и   сильно
развилась в общественном теле, потому что тело это заключало  в  себе  много
дурных соков.  Давно  уже  мы  имели  случай  замечать  неудовлетворительное
состояние  народной  нравственности  в  Московском  государстве.  Мы  видели
причины тому в борьбе, сопровождавшей появление и утверждение нового порядка
вещей, собрание земли. Борьба между князьями за  волости  сменилась  борьбою
государей московских с основанными на старине притязаниями князей  служебных
и дружины вообще. Борьба эта достигла до  ужасных  размеров  в  царствование
Грозного. Водворилась страшная привычка не уважать жизни,  чести,  имущества
ближнего; сокрушение прав слабого пред сильным при  отсутствии  просвещения,
боязни общественного суда, боязни суда других народов,  в  общество  которых
еще не входили, ставило человека в безотрадное положение, делало его жертвою
случайностей,  заставляло  сообразоваться  с  этими  случайностями,  но  эта
привычка   сообразоваться   со   случайностями,   разумеется,    не    могла
способствовать  развитию  твердости  гражданской,  уважения  к  собственному
достоинству,  уменья  выбирать  средства   для   целей.   Преклонение   пред
случайностию не могло вести к сознанию постоянного,  основного,  к  сознанию
отношений человека к обществу,  обязанности  служения  обществу,  требующего
подчинения частных стремлений и  выгод  общественным.  Внутреннее,  духовное
отношение человека к обществу было  слабо;  все  держалось  только  формами,
внешнею силою, и, где эта внешняя сила отсутствовала,  там  человек  сильный
забывал всякую связь с обществом и позволял себе все  на  счет  слабого.  Во
внешнем отношении земля была собрана, государство сплочено,  но  сознание  о
внутренней, нравственной связи человека с обществом  было  крайне  слабо;  в
нравственном отношении и в начале XVII века русский человек  продолжал  жить
особе, как физически жили отдельные роды в IX веке. Следствием  преобладания
внешней связи и внутренней, нравственной особности были те грустные  явления
народной жизни, о которых одинаково свидетельствуют и свои, и чужие,  прежде
всего эта страшная недоверчивость друг к другу: понятно,  что  когда  всякий
преследовал только  свои  интересы,  нисколько  не  принимая  в  соображение
интересов ближнего, которого при  всяком  удобном  случае  старался  сделать
слугою, жертвою своих интересов,  то  доверенность  существовать  не  могла.
Страшно было состояние  того  общества,  члены  которого  при  виде  корысти
порывали все, самые нежные, самые священные связи!  Страшно  было  состояние
того общества, в котором лучшие люди советовали  щадить  интересы  ближнего,
вести себя  по-христиански  с  целию  приобрести  выгоды  материальные,  как
советовал знаменитый Сильвестр своему сыну. И любопытно видеть, как подобные
советы обнаруживали свое действие в поведении Годунова, который стремился  к
вещам достохвальным, был светлодушен,  милостив,  нищелюбив  для  достижения
своих честолюбивых видов, для того,  чтоб  прослыть  везде  благотворителем.
Любопытно видеть, как в характере Бориса и  в  отношениях  к  нему  общества
отразился  господствующий  недуг   времени:   Борис   был   болен   страшною
недоверчивостию, подозревал всех, боязливо прислушивался к каждому слову,  к
каждому движению, но и общество не осталось у него в долгу: каждый  шаг  его
был заподозрен, ни в чем ему не верили; если он осквернил общество доносами,
то и общество явилось в  отношении  к  нему  страшным  доносчиком,  страшным
клеветником; он, по уверению  современного  ему  общества,  отравил  царскую
дочь, самого царя, сестру свою царицу Александру, жениха своей дочери,  сжег
Москву, навел на нее хана! Царь и народ играли  друг  с  другом  в  страшную
игру.
   Но послушаем современников о нравственном состоянии общества при  Борисе:
иностранцы,  как  и  русские,   говорят   о   старании   Бориса   уничтожить
взяточничество. Если судья был уличен во взятках, то должен  был  возвратить
взятое, заплатить штраф от 500 до 1000 и 2000 рублей, имение его отбирали  в
казну. Если это был дьяк, не пользовавшийся случайно особенным расположением
власти, то его возили по городу и секли, причем висел у него па шее мешок со
взяткою, будь то  деньги  или  мех,  или  соленая  рыба;  потом  преступника
заточали. Но взяточничество  не  уменьшалось,  только  взяточники  поступали
осторожнее: для избежания подозрения просители вешали  подарок  к  образу  в
доме правительственного лица или при христосовании всовывали деньги  в  руку
вместе  с  красным   яйцом.   "Во   всех   сословиях,   -   говорит   другой
современник-иностранец, - воцарились раздоры и несогласия; никто не  доверял
своему ближнему; цены товаров возвысились  неимоверно;  богачи  брали  росты
больше жидовских и мусульманских; бедных везде притесняли. Друг ссужал друга
не иначе, как под заклад, втрое превышавший занятую сумму,  и,  сверх  того,
брал по четыре процента еженедельно;  если  же  заклад  не  был  выкуплен  в
определенный срок, то пропадал невозвратно. Не буду говорить о пристрастии к
иноземным обычаям и одеждам, о нестерпимом, глупом высокомерии, о  презрении
к ближним, о неумеренном  употреблении  пищи  и  напитков,  о  плутовстве  и
разврате. Все это, как наводнение, разлилось в высших и  низших  сословиях".
Это говорят иностранцы, а вот  слова  русского  современника:  "Впали  мы  в
объядение и в пьянство великое, в блуд и в лихвы, и в не правды, и во всякие
злые дела". После услышим еще не менее резкие слова.
   Кроме  дурного  состояния  нравственности,  развитию  смут  в  Московском
государстве в описываемое время благоприятствовало еще одно  обстоятельство.
Мы упоминали о сильном развитии козачества  во  второй  половине  XVI  века,
видели и характер козаков. Беглец из общества потому  ли,  что  общественные
условия ему не нравились, или  потому,  что  общество  преследовало  его  за
нарушение наряда, козак, разумеется, не  мог  согласить  своих  интересов  с
интересами   государства,   беспрестанно   действовал   вопреки   последним.
Государство терпело это по слабости, но для козаков было ясно, что  терпение
не будет продолжительно.  Открыто  действовать  против  государства  они  не
смели: при обычном ходе дел, при внутреннем спокойствии государства  они  не