время многовластия,  когда  вольно  было  переходить  от  одного  знамени  к
другому.
   Побуждаемые царем, воеводы пошли осаждать Кромы,  где  засел  приверженец
Лжедимитрия Акинфиев да донские  козаки  с  атаманом  Корелою.  Воеводы,  по
словам иностранца очевидца Маржерета,  при  осаде  Кром  занимались  делами,
достойными одного смеха, но русский летописец говорит еще  о  других  делах,
достойных не одного смеха: когда деревянная стена Кром уже сгорела  и  нужно
было порешить дело, известный нам Михайла Глебович  Салтыков  велел  отвести
наряд  от  крепости,  "норовя  окоянному  Гришке".  К  шаткости,  ослаблению
нравственному присоединилось  еще  бедствие  физическое,  открылась  сильная
смертность в стане царском: Борис прислал лекарства ратным  людям,  а  между
тем попытался отделаться от самозванца отравою, подослал к  нему  в  Путивль
монахов с зельем, но умысел был открыт, и скоро разнеслась  весть  о  смерти
самого Бориса: 13 апреля, когда он встал из-за стола, кровь хлынула  у  него
изо рта, ушей и носа, и после двухчасовых страданий он умер, постриженный  в
монахи под именем Боголепа. Понесся слух, что он погиб от  яда,  собственною
рукою приготовленного.
   После Бориса остался сын Федор, который, по  отзыву  современников,  хотя
был и молод, но смыслом и разумом превосходил  многих  стариков  седовласых,
потому что был научен премудрости и всякому философскому  естественнословию.
Действительно, как видно, Борис, первый из  царей  московских  расширил  для
своего сына круг занятий,  которым  ограничивались  при  воспитании  русских
людей:  так,  известна  карта  Московского  государства,  начерченная  рукою
Федора. Говорят, Борис сильно любил сына; мы видели, что он приобщил  его  к
правлению, имя его постоянно соединялось  в  грамотах  с  отцовским;  как  в
царствование  Феодора   Иоанновича   обыкновенно   писалось,   что   просьбы
исполняются  царем  по  ходатайству  конюшего  боярина   Годунова,   так   в
царствование  Бориса  писалось,  что  просьбы  исполняются  по   ходатайству
царевича Федора.
   Жители Москвы спокойно присягнули  Федору,  целовали  крест:  "Государыне
своей царице и великой княгине Марье Григорьевне  всея  Руси,  и  ее  детям,
государю царю Федору Борисовичу  и  государыне  царевне  Ксении  Борисовне".
Форма присяги та же самая, что и Борису; повторено обязательство  не  хотеть
на Московское государство Симеона Бекбулатовича, но прибавлено: "И  к  вору,
который называется князем Димитрием Углицким, не приставать,  с  ним  и  его
советниками не ссылаться ни на какое лихо, не изменять, не  отъезжать,  лиха
никакого не сделать, государства не подыскивать, не по своей мере ничего  не
искать, и  того  вора,  что  называется  царевичем  Димитрием  Углицким,  на
Московском  государстве  видеть  не  хотеть".  Здесь  самозванец  не  назван
Отрепьевым не  потому,  что  само  правительство  переменило  мнение  о  его
происхождении, но чтоб отнять  у  изменников  всякую  оговорку  в  нарушении
присяги, чтоб они не могли сказать: мы не нарушили  клятвы  и  не  присягаем
Отрепьеву, потому что царевич не  есть  Отрепьев,  -  так  по  крайней  мере
объясняли это самозванцу сами изменники: "Форма присяги, - говорили  они,  -
иначе была нам выдана, не  так,  как  мы  разумели,  имя  Гришки  в  ней  не
упомянуто, чтобы мы против тебя, природного государя нашего,  действовали  и
тебя в государи себе не избрали". Прибавлена была особая присяга для дьяков:
"Мы, будучи у ее государынина и государева дела, всякие дела делать вправду,
тайных и всяких государевых  дел  и  вестей  никаких  никому  не  сказывать,
государыниной и государевой казны всякой и денег не красть, дел не волочить,
посулов и поминков ни у кого не брать, никому ни в чем по дружбе не норовить
и не покрывать, по недружбе ни на кого ничего не затевать, из книг писцовых,
отдельных и из дач выписывать подлинно прямо". В присяге  Федору  Борисовичу
может  остановить  то  обстоятельство,  что  имя  царицы  Марьи  Григорьевны
поставлено впереди: из этого  вовсе  не  следует,  чтобы  Федор  вступил  на
престол под опекою матери; в противном случае надобно бы предположить, что и
царевна Ксения была соправительницею брату.  И  присяга  при  вступлении  на
престол отца Федорова также дана была целой семье: царю  Борису,  жене  его,
царевичу Федору, царевне Ксении и тем детям, которых  им  вперед  бог  даст.
Любопытно, что в грамотах владыкам о молебствии за нового царя вступление на
престол Федора рассказывается точно так же, как рассказывалось о  вступлении
на престол отца его: "По преставлении великого  государя  нашего,  святейший
Иов и весь освященный собор и весь царский синклит, гости и торговые люди  и
всенародное множество  Российского  государства  великую  государыню  царицу
Марью Григорьевну молили со слезами  и  милости  просили,  чтобы  государыня
пожаловала, положила на милость, не оставила нас, сирых, до конца погибнуть,
была на царстве по-прежнему, а благородного сына  своего  благословила  быть
царем и самодержцем; также и государю царевичу били челом, чтобы  пожаловал,
по благословению и приказу отца своего, был на Российском государстве  царем
и самодержцем. И великая государыня слез и молений не презрела, сына  своего
благословила, да и государь царевич, по  благословению  и  по  приказу  отца
своего, по повелению матери своей нас пожаловал, на  Московском  государстве
сел". Вероятно, хотели показать, что, кроме благословения отцовского,  Федор
принял престол вследствие единодушного желания и слезного моления народного.
В Москве все присягнули без  сопротивления,  но  состояние  умов  в  жителях
областей было подозрительно, и потому в грамотах, разосланных к  воеводам  с
приказанием приводить  жителей  к  присяге,  было  прибавлено:  "Берегли  бы
накрепко, чтоб у вас всякие люди нам крест целовали и не было бы  ни  одного
человека, который бы нам креста не  целовал".  Доносили,  что  в  отдаленных
северных областях разносятся слухи о  грамотах  Лжедимитрия,  в  которых  он
обещается  быть  в  Москве,  "как  на  дереве  станет  лист  разметываться".
Недеятельность бояр Мстиславского и Шуйского, воевод огромной рати, неуменье
или  нежелание  их  истребить  самозванца,  вождя   дружины   малочисленной,
сбродной, заставили новое правительство отозвать обоих князей в Москву и  на
их место послать уже показавшего свою  верность  и  мужество  Басманова;  но
Басманова  нельзя  было   назначить   главным   воеводою,   ибо   вследствие
местничества надобно было бы сменить других  воевод,  которым  с  Басмановым
быть   не   приводилось,   и   потому   первым   воеводою   послали    князя
Катырева-Ростовского, а Басманова назначили вторым воеводою большого  полка.
Вместе с боярами, князем Ростовским и Басмановым, отправлен был новгородский
митрополит Исидор для приведения войска к присяге царю Федору.  Ратные  люди
дали присягу, но недолго соблюдали ее. Басманов  видел,  что  с  войском,  в
котором господствовала шаткость умов и нравственная слабость, ничего сделать
нельзя, что дело Годуновых проиграно окончательно смертию Бориса, в  которой
многие видели указание свыше на решение борьбы, притом же за Федора при всех
личных достоинствах его, известных, впрочем, не всем, не было  старины,  как
за отца его, а это в то время  очень  много  значило;  Басманов  видел,  что
воеводы  сколько-нибудь   деятельные,   способные   сообщать   деятельность,
одушевление войску,  не  хотят  Годуновых,  видел,  что  противиться  общему
расположению умов - значит идти  на  явную  и  бесполезную,  в  его  глазах,