но этот сброд, привыкший жить на чужой счет, хотел подолее  повеселиться  на
счет царя московского; взявши  деньги,  поляки  остались  в  Москве,  начали
роскошничать,  держать  по  10  слуг,  пошили  им  дорогое   платье,   стали
буйствовать по улицам,  бить  встречных.  Шляхтич  Липский  был  захвачен  в
буйстве и приговорен к кнуту;  когда  перед  наказанием,  по  обычаю,  стали
водить его по улицам, то  поляки  отбили  его,  переранивши  сторожей.  Царь
послал сказать им, чтобы выдали  Липского  для  наказания,  иначе  он  велит
пушками разгромить их двор и истребить их всех. Поляки отвечали, что помрут,
а не выдадут товарища, но, прежде чем помрут,  наделают  много  зла  Москве.
Тогда царь послал сказать им, чтобы выдали Липского для успокоения народа, а
ему не будет ничего дурного, и поляки согласились. Пропировавши и проигравши
все деньги, поляки снова обратились к царю с просьбами, когда же тот отказал
им, то они отправились в  Польшу  с  громкими  жалобами  на  неблагодарность
Лжедимитрия. Осталось при царе  несколько  поляков,  его  старых  приятелей,
несколько способных людей, необходимых ему  для  сношений  с  Польшею,  как,
например, братья  Бучинскпе;  остались  в  прежнем  значении  телохранителей
царских  иностранцы,  набранные  Борисом,   преимущественно   из   ливонцев.
Лжедимитрий ласкал их не менее Бориса,  испытав  их  храбрость  и  искусство
воинское в битвах, которые они выдержали против него под знаменем Годунова.
   И на Бориса дошли до нас  сильные  жалобы  за  то,  что  он  очень  любил
иностранцев, отчего  распространилось  пристрастие  к  иностранным  обычаям.
Легко понять, что гораздо более поводов к подобным жалобам должен был подать
Лжедимитрий, человек молодой, с  природою  необыкновенно  живою,  страстною,
деятельною, человек, сам побывавший на чужбине. Он ввел  за  обедом  у  себя
музыку, пение, не молился перед обедом, не умывал  рук  в  конце  стола,  ел
телятину, что было не в обычае у русских людей  того  времени,  не  ходил  в
баню, не спал после обеда, а употреблял это время для осмотра  своей  казны,
на посещение мастерских,  причем  уходил  из  дворца  сам-друг,  без  всякой
пышности; при обычной потехе тогдашней, бою со зверями, он не мог  по  своей
природе оставаться праздным зрителем, сам вмешивался в дело,  бил  медведей;
сам испытывал новые пушки, стрелял из них чрезвычайно метко; сам учил ратных
людей, в примерных приступах к земляным  крепостям  лез  в  толпе  на  валы,
несмотря на то что его иногда палками сшибали с ног, давили. Все  это  могло
казаться странным; отступление от старых обычаев могло оскорблять некоторых;
трудно сказать, что оно могло оскорблять  всех,  потому  что  пристрастие  к
иноземным  обычаям  начало  распространяться   еще   при   Годунове.   Могли
оскорбляться некоторые приближенные люди,  большинство  не  было  свидетелем
уклонения самозванца от старых обычаев; молодечество его, видное  для  всех,
конечно, не могло оскорблять большинства.
   Сильнее всего могли оскорбляться пристрастием самозванца к чужой вере. Он
принял католицизм, но из всего  видно,  что  это  принятие  было  следствием
расчета: в Польше оно было необходимо ему для получения помощи от короля, то
есть от иезуитов. Теперь, когда он уже сидел  на  престоле  московском,  ему
нужно было сохранить дружеские отношения к папе, королю Сигизмунду и ко всем
католическим  державам.  В  это  время,   несмотря   на   появление   других
могущественных  интересов  в  Европе,  еще  не   утратила   своей   силы   и
привлекательности мысль о необходимости  всеобщего  христианского  ополчения
против страшных турок; неудивительно, что поход против  турок  стал  любимою
мечтою пылкого, храброго Лжедимитрия, но он знал, что для осуществления этой
мечты нужно было находиться в  тесном  союзе,  в  единении  с  католическими
державами, с  папою.  Приязнь  папы,  иезуитов  и  руководимого  ими  короля
Сигизмунда нужны были Лжедимитрию еще по другой причине: он  был  влюблен  в
Марину Мнишек, которую хотел как  можно  скорее  видеть  в  Москве;  король,
духовенство католическое могли препятствовать ее приезду, и сами Мнишки были
ревностные католики.  Нет  сомнения,  что  для  выхода  из  затруднительного
положения относительно Римского двора  и  для  своих  политических  замыслов
Лжедимитрий желал  соединения  церквей,  которое  должно  было  решиться  на
соборе, желал внушить русским людям, что дело это не  так  трудно,  как  они
думали, что нет большой разницы между обоими исповеданиями, так, например, у
него вырывались слова, что можно быть  осьмому  и  девятому  собору,  что  в
латинах нет порока, что вера латинская и греческая - одно; говорят,  что  на
вопрос одного из русских вельмож, правда ли,  что  он  хочет  построить  для
поляков в Москве церковь, Димитрий отвечал: "Почему мне  этого  не  сделать?
Они христиане и оказывают мне верные услуги;  вы  позволили  же  иметь  свою
церковь и школу еретикам". Но мысль о решительных,  насильственных  мерах  в
пользу католицизма была ему совершенно чужда, как видно изо  всех  известных
нам  его  поступков  и  сношений  с  Римским  двором.  Слова  самозванца   о
безразличии исповеданий, о возможности нового собора должны были  оскорблять
русских людей, заставлять их смотреть на него как на  еретика,  прелестника;
но многие ли люди слышали подобные слова? Один из современников,  смотревший
на Лжедимитрия как на еретика, приписывавший ему много  дурных  дел,  должен
был, однако, признаться, что большинство было за него,  что  он  пользовался
сильною народною привязанностию. Это особенно  обнаружилось,  когда  явились
новые  обличители:  дворянин  Петр  Тургенев  и  мещанин   Федор   Калачник,
последний, когда вели его на казнь, вопил всему народу: "Приняли  вы  вместо
Христа антихриста и поклоняетесь посланному  от  сатаны,  тогда  опомнитесь,
когда все погибнете". Но  народ  ругался  над  ним,  кричал:  "Поделом  тебе
смерть". Говорят, что в Галиче Отрепьевы, мать и дядя Лжедимитрия, объявляли
гласно о настоящем происхождении  царя:  дядю  сослали  в  Сибирь,  мать  не
тронули.
   Между тем как все это происходило в  Москве,  деятельно  велись  сношения
внешние, преимущественно с Польшею и Римом. Когда Лжедимитрий еще боролся  с
Годуновым, в Польше  сейм  высказался  против  него.  В  инструкциях  послам
воеводства Бельзского,  написанных  Замойским,  говорилось:  "О  подлинности
Димитрия господарчика  нет  достоверности;  да  если  бы  даже  и  была,  то
удивительно нам, как решились помогать  ему  частным  образом,  мимо  сейма:
прежде не бывало ничего подобного, дурной это пример  в  республике;  знаем,
что король с господарем  московским  заключил  перемирие  и  подтвердил  его
клятвою, но если присяга всякого человека священна, то тем более должна быть
священна присяга королевская, потому что король присягнул не только за себя,
но и за нас". На сейме пан Остророг, каштелян познаньский, объявил, что,  по
его мнению, в таких делах, как Димитриево, нельзя принимать скорых  решений:
боюсь, говорил он, чтоб этот Димитрий не  принес  нам  чего-нибудь  дурного.
Замойский говорил: "По моему мнению, дело это должно было отложить до сейма;
не думаю (разве бог сделает особенное чудо), чтоб оно пошло  хорошо:  боюсь,
чтоб слава наша, которую мы приобрели в чужих краях военными  подвигами,  не
затмилась, если войска наши, столь страшные Москве при короле Стефане, будут
поражены Борисом, таким негодным человеком, ибо  в  чужих  краях  не  знают,
пошло ли в Москву только козачество или войско  польское.  Что  касается  до
самого Димитрия, то никак  не  могу  себя  убедить,  чтоб  его  рассказ  был