По смерти  отца  и  матери  его  взял  нижегородский  купец  Грозильников  в
сидельцы, и сидел он в лавке с яблоками да с горшками. Оставаясь три года  в
этой должности, Илья имел случай съездить в Москву, где прожил пять месяцев.
Отойдя от Грозильникова, нанимался он у разных  торговых  людей  в  кормовые
козаки и ходил с судами по Волге, Каме и Вятке; в 1603 году он является  уже
козаком при войске, ходившем в Тарки, здесь перешел из козаков в стрельцы, а
по возвращении из похода в Терский город  вступил  в  услужение  к  Григорию
Елагину, у которого и зимовал. Летом 1604 года поехал в Астрахань, где опять
вступил в козаки и отправился на Терек в отряде  головы  Афанасия  Андреева.
Все эти похождения показывают, что Илье не могло быть меньше двадцати лет от
роду, тогда как царевичу Петру не могло быть больше четырнадцати:  но  такая
несообразность не остановила козаков,  они  говорили:  "Государь  нас  хотел
пожаловать,  да  лихи  бояре,  переводят  жалованье  бояре,  да   не   дадут
жалованья". Они твердо положили исполнить свое намерение и  отвезли  Илью  к
козачьему атаману Гавриле Пану.  Терский  воевода,  Петр  Головин,  узнав  о
появлении самозванца, послал к козакам с предложением отослать его к нему  в
город, но козаки не  послушались  и  спустились  на  стругах  до  моря,  где
остановились на острову, против устья Терека. Напрасно Головин уговаривал их
не покидать границы беззащитною и оставить по крайней мере половину  козаков
на Тереке; козаки не хотели ничего слушать и все, в числе 4000,  отправились
к Астрахани. Не будучи впущены в город, они миновали его и поплыли вверх  по
Волге,  занимаясь  разбойничеством.  Лжедимитрий,   неизвестно   по   какому
побуждению, послал звать царевича Петра в  Москву,  объявив,  что  приказано
взять нужные меры для обеспечения  его  продовольствия  на  пути.  Посланный
застал его в Самаре; козаки  приняли  предложение  и  двинулись  с  Ильею  в
Москву, но дядя не мог свидеться с племянником.
   Шуйский был возвращен  из  ссылки,  снова  приблизился  к  царю,  который
позволил  ему  жениться  вместе  с  князем  Мстиславским,  и  старик  спешил
помолвить на молодой  княжне  Буйносовой-Ростовской;  но  вместе  он  спешил
составить заговор против доверчивого царя. Неудовольствия против Лжедимитрия
должны были увеличиться с исполнением его  пламенного  желания,  с  приездом
Марины. Мы видели, что Лжедимитрий, не  будучи  в  состоянии  отказаться  от
брака с Мариною, в то же время  не  хотел  оскорблять  русских  людей  в  их
коренных убеждениях, требовал  и  настоял,  чтоб  Марина,  оставаясь  втайне
католичкою,  сообразовалась  с  постановлениями  православной  церкви  и   с
обычаями народными. Но этою сделкою нельзя  было  всех  удовлетворить:  люди
приближенные хорошо знали, что царица остается латынкою некрещенною, и между
духовенством не могли не явиться ревнители,  которые  явно  восстали  против
этого: так, Гермоген, митрополит казанский, Иоасаф, архиепископ коломенский,
говорили, что если  Марина  не  переменит  исповедания,  то  брак  не  будет
законным; Гермогена удалили в его  епархию  и  там  заключили  в  монастырь;
Иоасафа оставили в покое, неизвестно по каким причинам. Неизвестно также, по
каким причинам Лжедимитрий, столько осторожный в этом  отношении,  не  хотел
сообразоваться с уставом церковным и венчался 8 мая, на пятницу и на Николин
день. Были неудовольствия и другого рода: для  помещения  родных  невесты  и
других свадебных гостей вывели из  кремлевских  домов  не  только  купцов  и
духовных, но даже бояр; арбатские и  чертольские  священники  выведены  были
также из  домов,  в  которых  помещены  иностранные  телохранители  царские.
Поляки, спутники Марины, вели себя нагло; козаки подражали им,  но  торговые
люди утешали себя тем, что получали большие барыши от расточительных гостей.
Говорят еще об одном распоряжении Лжедимитрия, которое если бы в самом  деле
было исполнено, то могло бы возбудить сильное неудовольствие в  духовенстве:
говорят, будто царь велел  осмотреть  монастыри,  представить  ведомость  их
доходам, оценить их вотчины и, оставив  только  необходимое  для  содержания
монахов, остальное отобрать в казну  на  жалованье  войску,  сбиравшемуся  в
поход против турок. Но трудно принять это известие, во-первых, потому,  что,
как мы знаем, Димитрий подтверждал монастырям  жалованные  грамоты  и  давал
новые; во-вторых, потому, что об этом распоряжении не  говорится  в  русских
источниках.  Вероятно,  что,  подобно  Грозному,  Лжедимитрий  потребовал  у
духовенства щедрого вспоможения для наступающей войны  с  неверными,  а  это
ревностным протестантам показалось отобранием имущества у монахов.
   Но  если  и  были  причины  к  неудовольствию,  то   неудовольствие   это
по-прежнему не было сильно и всеобще, по-прежнему любовь большинства к  царю
продолжала обнаруживаться: однажды Басманов донес самозванцу, что  некоторые
стрельцы распускают о нем дурные слухи; Лжедимитрий, как прежде  отдал  дело
Шуйского на  решение  собора,  так  теперь  отдал  дело  семерых  обличенных
стрельцов  на  решение  их  товарищей;  тогда  голова  стрелецкий,  Григорий
Микулин, грубо выразил свое усердие: "Освободи меня, государь, - сказал  он,
- я у тех изменников не только что головы поскусаю и черева  из  них  своими
зубами повытаскиваю"; и тут же, по знаку  Микулина,  стрельцы  бросились  на
обвиненных товарищей и изрубили их в куски. Явился  еще  обличитель  -  дьяк
Тимофей Осипов: постившись и причастясь св. тайн, Осипов пришел во дворец  и
перед всеми  начал  говорить  Лжедимитрию:  "Ты  воистину  Гришка  Отрепьев,
расстрига, а не цесарь непобедимый, не царев сын Димитрий, но  греху  раб  и
еретик". Осипова казнили, и народ остался покоен. Свободный  в  обращении  с
приближенными людьми, Лжедимитрий позволял им делать  замечания  насчет  его
образа жизни, если только эти замечания  не  переходили  границ  вежливости:
так, однажды, когда в четверг на шестой  неделе  Великого  поста  за  столом
царским подали телятину, то  князь  Василий  Шуйский  заметил,  что  в  пост
русские не  могут  есть  мяса;  Лжедимитрий  начал  спор  с  князем;  думный
дворянин,  известный  уже  нам  неразборчивостью  выражений,  Татищев,  взял
сторону Шуйского и наговорил царю таких вещей, что тот  должен  был  выгнать
его из-за стола и  хотел  было  сослать  в  Вятку,  но  простил  по  просьбе
Басманова.
   Видя  расположение  большинства   московских   жителей   к   Лжедимитрию,
расположение,  не  нарушаемое  противными  старине  поступками   последнего,
наученный страшным опытом, что нельзя подвинуть  народа  против  царя  одним
распущенном слухов о самозванстве, Шуйский  прибег  к  другому  средству,  к
составлению заговора, в челе которого вместе  с  ним  стали  князья  Василий
Васильевич Голицын и Иван Семенович Куракин. Еще прежде свадьбы  царя  между
ними было все улажено; для сохранения единства между собою,  необходимого  в
таком деле, бояре положили прежде всего убить расстригу, "а кто  после  него
будет из них царем, тот не должен никому мстить за  прежние  досады,  но  по
общему  совету  управлять  Российским  царством".  Условившись  с   знатными
заговорщиками, Шуйский стал подбирать других из народа,  успел  привлечь  на
свою сторону осьмнадцатитысячный отряд новгородского  и  псковского  войска,
стоявший подле Москвы и назначенный  к  походу  на  Крым:  быть  может,  тут
помогла давняя связь новгородцев с Шуйскими. Ночью собрались к князю Василию
бояре, купцы, сотники и  пятидесятники  из  полков.  Шуйский  объявил  им  о
страшной опасности, которая грозит Москве от царя, преданного полякам, прямо