свергнуть  Шуйского,  и  вместе  столько  ничтожное,  чтобы  не  могло  быть
препятствием для исполнения известных  замыслов,  одним  словом,  нужен  был
самозванец. Шуйского можно было  свергнуть  только  так,  как  свергнут  был
Годунов. Вот причина  появления  второго  самозванца  и  успеха  его  внутри
государства; что же касается до козаков,  то  мы  уже  видели,  как  им  был
необходим самозванец: еще при жизни первого они подставили другого. Как  для
государства спокойного, благоустроенного государь,  правительство  не  может
умирать (le roi est mort -  vive  le  roi!),  так  для  тогдашнего  русского
общества, потрясенного в своих основах, не мог умереть самозванец: и  точно,
еще кровавый труп первого Лжедимитрия лежал  на  Красной  площади,  как  уже
пронеслась весть о втором.
   17 мая, когда заговорщики были заняты истреблением самозванца и  поляков,
Михайла Молчанов, один из убийц Федора Годунова, успел скрыться из дворца  и
из Москвы. В сопровождении двоих поляков Молчанов направил путь к  литовским
границам, распуская везде по дороге слух,  что  он  царь  Димитрий,  который
спасается из Москвы и  вместо  которого  москвитяне  ошибкою  убили  другого
человека. Этот слух скоро достиг Москвы и распространился между ее жителями.
Мы не удивимся такому, с первого взгляда странному явлению,  если  вспомним,
что не все москвичи принимали участие в убийстве Лжедимитрия, что многие  из
них шли в Кремль с целию спасать царя из рук поляков, и  вдруг  им  выкинули
обезображенный труп Лжедимитрия, в котором  трудно  было  различить  прежние
черты. Чему хотим верить, тому верим охотно; как обыкновенно бывает в  таких
случаях, всякий старался представить  свое  мнение  о  чудном,  таинственном
событии, свою догадку, свое: мне показалось; так, одному французскому  купцу
показалось, что на трупе Лжедимитрия остались ясные знаки густой бороды, уже
обритой,  тогда  как  у  живого  царя  не  было  бороды;  тому  же  французу
показалось, что волосы у трупа были длиннее, чем  у  живого  царя  накануне;
комнатный слуга убитого  Лжедимитрия,  поляк  Хвалибог,  клялся,  что  труп,
выставленный на Красной  площади,  нисколько  не  походил  на  его  прежнего
господина: лежал там, говорил он, какой-то малый, толстый, с бритым лбом,  с
косматою грудью, тогда  как  Димитрий  был  худощав,  стригся  с  малыми  по
сторонам кудрями по обычаю студенческому, волос на груди у него не  было  по
молодости лет. Маска, надетая на лицо  Лжедимитрия,  также  была  поводом  к
толкам, что тут скрывалась подстановка, и вот молва росла более и более.  Но
если некоторые жители Москвы верили в спасение Лжедимитрия, тем более должны
были  верить  ему  жители  областей.  Сам  Шуйский  видел,  что  ему  нельзя
разуверить народ касательно  слухов  о  втором  Лжедимитрии  и  что  гораздо
благоразумнее вооружиться против прав первого, дабы самозванец, и спасшийся,
по мнению некоторых, от убийц,  оставался  все  же  самозванцем.  Для  этого
Шуйский немедленно велел с большим торжеством перенести из Углича  в  Москву
тело царевича Димитрия, после чего разосланы были грамоты  с  извещением  об
этом событии и  с  повторением  о  злодействах  Лжедимитрия,  с  приобщением
показания Бучинских, грамот, данных  самозванцем  воеводе  сендомирскому,  и
переписки его с папою, равно как известия о покаянии царицы Марфы. Но  в  то
время как в Угличе и  в  Москве  прославляли  святость  невинного  младенца,
павшего под ножами убийц,  на  престоле  сидел  человек,  который  при  царе
Феодоре торжественно объявил,  что  царевич  сам  себя  заколол  в  припадке
падучей  болезни!  Шуйский  решился  даже  сам   нести   всею   Москвою   до
Архангельского собора тело царевича!
   Грамоты Шуйского не помогли. В то  время  как  Молчанов  в  самую  минуту
убийства Лжедимитрия уже помышлял о его воскрешении, в  то  же  время  князь
Григорий Петрович Шаховской думал о том же и во время смуты во  дворце  унес
государственную печать, как вещь нужную для исполнения своих замыслов. Новый
царь помог ему в этом как нельзя лучше, сославши его воеводою в  Путивль  за
преданность Лжедимитрию. Шаховской, приехав  в  Путивль,  собрал  жителей  и
объявил им,  что  царь  Димитрий  жив  и  скрывается  от  врагов;  путивльцы
немедленно  восстали  против  Шуйского,  и  примеру  их  последовали  другие
северские города. В Чернигове начальствовал тот самый  боярин  князь  Андрей
Телятевский, который прежде не хотел участвовать в переходе целого войска на
сторону первого Лжедимитрия, а теперь объявил себя  на  стороне  второго,  о
котором еще никто ничего не знал  обстоятельно:  нет  сомнения,  что  личные
отношения к Шуйскому были причиною такого поступка. Начались  волнения  и  в
Москве; здесь еще не смели произнести громко имя Димитрия и потому старались
привести толпу в движение по другому поводу: на  домах  иностранцев  и  бояр
написали, что царь предает домы  этих  изменников  народу  на  разграбление.
Толпы начали сбираться, но на этот раз их разогнали. Чрез несколько времени,
в один воскресный день, когда царь шел к обедне, увидел он множество  народа
у дворца: толпы были созваны известием, что царь будет говорить  с  народом.
Шуйский остановился и,  плача  от  досады,  начал  говорить  окружавшим  его
боярам, что им не нужно выдумывать коварных  средств,  если  хотят  от  него
избавиться, что, избрав его  царем,  могут  и  низложить  его,  если  он  им
неугоден, и что он  оставит  престол  без  сопротивления.  Потом,  отдав  им
царский посох и шапку, продолжал: "Если так, выбирайте кого  хотите".  Видя,
однако, что все неподвижны, ниоткуда нет возражения,  Шуйский  подумал,  что
пристращал крамольников, что большинство за него,  и  потому,  взявши  снова
посох, сказал: "Мне уже наскучили эти козни: то меня  хотите  умертвить,  то
бояр и иностранцев или по крайней мере ограбить их; если вы  меня  признаете
царем, то я требую казни виновных". На этот раз все спешили  уверить  его  в
преданности своей и  просили  наказать  возмутителей;  схватили  пятерых  из
толпы,  высекли  кнутом  и  сослали.  Шуйский  хотел  воспользоваться   этим
усердием, чтобы вскрыть заговор, составленный во имя князя Мстиславского, но
по исследовании дела нашли, что этот боярин вовсе не виноват в нем,  что  во
имя его действовали родные, из которых больше всех был  уличен  боярин  Петр
Никитич Шереметев: его послали в Псков воеводою.
   Между тем Шаховскому для успеха  поднятого  им  восстания  необходим  был
самозванец, откуда бы то ни было. Зная, что Молчанов прежде всех выдал  себя
за Димитрия, он звал его в Путивль из Самбора, где тот с согласия  Марининой
матери распространял слухи о спасении царя. Но Молчанов сам не хотел  играть
роль самозванца и не нашел еще никого, кто  бы  согласился  и  был  способен
принять ее, однако медлить было нельзя: надобно было  подкрепить  восстание,
давши ему вождя смелого, таким явился Болотников.
   Болотников был холопом князя Телятевского; рассказывают, что в молодости,
взятый в плен татарами и проданный туркам, он  несколько  лет  был  галерным
невольником. Получив как-то свободу, он  был  заброшен  судьбою  в  Венецию,
откуда в описываемое время пробирался  через  Польшу  на  родину.  В  Польше
услыхал он о событиях, волновавших Русь; как русского, Болотникова  схватили
и представили Молчанову, который увидал в  нем  полезного  для  своего  дела
человека, обдарил его и послал с  письмом  в  Путивль  к  князю  Шаховскому,
который принял его как царского поверенного и  дал  начальство  над  отрядом
войска. Холоп Болотников тотчас же нашел средство увеличить свою  дружину  и