которые  открывали ему  дорогу к  похищению престола,  хотел этим
убийством  дать им  ручательство  в том,  что Бурбоны  никогда не
возвратятся во Францию. Это  предположение не имеет решительно ни
малейшей  вероятности.  События  13  вендемьера и  18  фруктидора
служили уже  достаточно порукой за  расположения первого консула.
Были люди, например, Талейран  и Фуше, которые не менее Наполеона
должны были опасаться  восстановления законной власти Бурбонов, и
которые,  однако ж,  заняли впоследствии место  в Государственном
совете  Людовика XVIII.  В этом отношении  бесполезность убийства
герцога Энгиенского доказывается даже самим Бонапартом; он сказал
в своих Записках:  "Я никогда и не думал о принцах крови; да если
б  даже и  был  к ним  расположен, то  ничего бы  не мог  для них
сделать...  Я не  иначе мог  проложить себе  дорогу к  трону, как
вследствие того, что французский народ считал себя свободным..."



                             ГЛАВА XV

  [Бонапарт император. Булонский лагерь. Путешествие в Бельгию.]

Если бы Бонапарт домогался  власти с тем только намерением, чтобы
восстановить  в   государстве  порядок   и  подавить  кровожадную
революцию,  то  ему   бы  можно  было  удовольствоваться  званием
пожизненного  консула,  особенно  когда  ему  предоставлено  было
чрезвычайно важное право назначить себе преемника.

Но он хотел власти наследственной, хотел надеть корону и старался
приукрасить  это  действие  мнимой  необходимостью: "Одна  только
наследственная    власть,    говорит    он,    может    отвратить
контрреволюцию.  Покуда  я жив,  бояться  нечего;  но после  моей
смерти  всякий, кого  бы ни  избрал народ,  будет не  в состоянии
держать бразды правления... Франция многим обязана своим двадцати
дивизионным  генералам;   но  ни  один  из   них  не  может  быть
главнокомандующим  армией,  а  и   того  менее,  стать  во  главе
правительства". (Пеле де ла Лозер.)

Но  основательно ли  было  такое мнение  Бонапарта о  дивизионных
генералах? Мнение об их  неспособности быть главой государства, о
которой он  так утвердительно  и громко говорит,  не оказалось ли
впоследствии  ложным? И  не один  ли из  этих самых  генералов со
славой занимает  еще и теперь трон  Вазы? Положим, однако же, что
Бонапарт,  ошибаясь  в достоинстве  военных  своих товарищей,  не
признавал их  способными к  верховной власти; но разве  и в числе
гражданских чиновников, его окружающих,  он также не мог найти ни
одного способного?  А по праву назначить  себе преемника разве он
не мог избрать любого из чинов как гражданских, так и военных?

Мы  не  верим  искренности  вышеприведенных слов  Наполеона;  нам
кажется  неопровержимым,   что  если  Бонапарт,  оправдывая  свое
намерение, серьезно полагал, что нет во Франции человека, который
бы после  его смерти мог  достойно занять его место,  то, в таком
случае,  заблуждался  по  необъятному  своему честолюбию;  и  это
служит доказательством того, что  и на самый гений находят минуты
затмения, на просвещенный ум бывают минуты ослепления.

Наполеон,  конечно,  не мог  не  видеть,  что престолонаследие  -
ручательство  за благо  народа;  но вместо  того, чтобы  вместе с
троном  возвратить  это  право  законным наследникам  несчастного
Людовика XVI,  он хотел  присвоить его себе,  пренебрегая правами
династии, освященной религией и  веками. Но в 1804 году, что была
религия во Франции!

С другой стороны, Наполеона не окружали, как основателей династии
Бурбонов,   грозные  вассалы,   владетели   обширнейших  областей
государства, беспрестанно  готовые к непокорности  и к объявлению
себя  независимыми. Вместо феодальных  властелинов, наследственно
обреченных на  военное поприще, во Франции  возникли теперь новые
могущества - земледелие и торговля, науки и художества. Генералы,
наиболее  прославившие  свое  имя,  не  имели и  не  могли  иметь
никакого влияния на народонаселение,  и политика не могла считать
их  опасными противодеятелями.  Из всего этого  должно заключить,
что  Бонапарт  не  имел,  кроме  своего  ненасытного  честолюбия,
никакой положительной причины основывать новую династию. Что было
возможно  и  необходимо  во времена  феодальные,  то  не было  ни
возможно,  ни  необходимо  в   1804  году.  Но  Бонапарт  уже  не
довольствовался верховной пожизненной  властью. В его душу запала
гордая мысль стать основателем новой династии и возвести свой род
на  степень родов  царственных;  с той  поры его  полигика начала
действовать только  для достижения этой цели.  Шатобриан сказал о
нем:  "Гигант  не  совершенно  связывал  свою  судьбу  с  судьбой
современников; гением своим он  принадлежал к новому поколению, а
честолюбием к векам минувшим".

Двадцать восьмого  флореаля XII  года (18 мая  1804), когда сенат
поднес  ему  постановление  (Senatus-consulte), которым  Наполеон
призывался  к  восшествию на  трон  в  достоинстве императора,  и
утверждалось  за его  родом право престолонаследия,  Бонапарт еще
лицемерил и отвечал:

"Утверждение за моим  родом права престолонаследия я предоставляю
на рассмотрение французского народа. Надеюсь, что Франция никогда
не будет раскаиваться в том, что осыплет мое семейство почестями.
Во всяком случае, пусть знают, что мой дух перестанет почивать на
моих  потомках, как  скоро  они перестанут  заслуживать любовь  и
доверенность французского народа".

Эти слова явно могли  указывать на престолонаследие нс полное, не
совершенное,  а  только  условное.  Сегодня народ  меня  любит  и
доверяет мне,  и вот  я облечен верховной властью;  завтра тот же