приема не могло скрыть  всей ничтожности гостя; и когда Бонапарта
спрашивали,  каким это  образом такой незавидный  человек облечен
таким верховным саном, он только отвечал: "Политика, политика..."

Между тем другой знаменитый гость прибыл в Париж с берегов Темзы.
Ему не сделали такого великолепного приема, как прежнему, но зато
Бонапарт  выказал ему  искреннее радушие.  Этот гость уже  был не
ничтожество; человек с высшим  умом и благородным характером, про
которого Наполеон сказал, что  "сердце живит его гений, тогда как
в Питте гений одушевляет сердце". Гость этот был Фокс!

Бонапарт  расточал  перед  знаменитым  англичанином  самые  живые
доказательства дружелюбия  и уважения.  "Я часто принимал  его, -
говорит он в своем Мемориале, - еще прежде я уже много наслышался
о  его  талантах,  а теперь  узнал  его  прекрасную душу,  доброе
сердце,  виды обширные  и  благородные. Я  полюбил его.  Мы часто
беседовали   с   ним  о   множестве   предметов   и  без   всяких
предрассудков... Фокс - пример  людей государственных, и рано ли,
поздно ли, а его система обоймет целый свет..."

Чувства симпатии  первого консула к Фоксу  были разделяемы вообще
всеми французами. "Его принимали как какого-нибудь триумфатора во
всех  городах,  через которые  он  проезжал. Давали  в его  честь
праздники;  и   везде,  где  только  узнавали,   что  Фоке  будет
проезжать,  его встречали  и провожали с  величайшими почестями".
(О'Мире).

Положение Франции  после Амьенского  мира было таково,  каким она
уже  давно не  пользовалась.  Науки и  художества развивались  до
удивительной степени;  музеи обогатились похищениями драгоценной,
древней  собственности  народов; торговля  и промышленность,  для
которых  были открыты  новые пути  проведением множества  дорог и
каналов,  вводили неслыханную  дотоле роскошь;  открыто множество
школ  и лицеев;  военная слава  дошла до высокой  степени; бразды
правления были в руках Бонапарта... Казалось, чего бы недоставало
Франции!..  Ей  недоставало  законного  короля; на  ней  кровавым
пятном  лежало тяжкое  преступление,  - и  все ее  мнимое величие
допускалось Провидением только для того, чтобы народы видели, как
оно карает преступников.

Положение  Франции,   говорим,  казалось   блистательным;  но  ее
конституция  носила в  себе самой невозможность  быть постоянной.
Все  были убеждены  в том,  что ее  победы и мирные  договоры, ее
могущество  и блеск -  плоды гения  одного человека; и  все также
были уверены, что один только этот гений в состоянии поддерживать
ее на  теперешней степени  славы; и тогда,  естественно, рождался
вопрос, каким же образом этот человек, первый по всему, может, по
силе  конституции,   занять  когда-нибудь  второстепенное  место?
Сенату  казалось, что он  уже и  так много сделал  для Бонапарта,
когда, по голосу нации, требовавшей блистательного вознаграждения
первому консулу,  назначил его консулом  на десять лет. Но десять
лет  должны  же  были  кончиться,  и вопрос  не  разрешался  этим
временным первенством  такого человека, как  Бонапарт, который не
мог уже  сделаться просто  частным человеком. Наполеон  и Франция
поняли это; и потому,  когда сенат утвердил за ним консульство на
десять лет, он отверг  его и обратился к народу с вопросом: "Быть
ли Бонапарту консулом на  всю его жизнь?", и три миллиона голосов
отвечали: "Быть!"

Сенат,   желая    сколько   возможно    прикрыть   свое   прежнее
неблаговременное распоряжение, поспешил объявить народную волю, и
при том, собственно от  себя, даровал первому консулу новое право
-  право  избрать  себе   преемника.  Вот  что  отвечал  Бонапарт
депутации от сената:

"Сенаторы!

Жизнь гражданина  принадлежит народу.  Народ желает, чтобы  я всю
жизнь свою посвятил ему... Покорствую его воле...

Давая  мне  новое  ручательство,  ручательство постоянное,  народ
возлагает    на   меня    обязанность   улучшить    систему   его
законодательства новыми предусмотрительными постановлениями.

Мои усилия,  ваше содействие и содействие  властей и доверенность
ко  мне  народа утвердят,  надеюсь,  благосостояние Франции...  И
тогда, довольный тем, что  сделал, я без сожаления сойду в могилу
и оставлю свою память на суд потомству".

Однако же  общенародное назначение Наполеона пожизненным консулом
встретило некоторые голоса не  в его пользу, но это было каплей в
океане.  Пожизненное   консульство,  казалось,  сопрягало  судьбы
Франции с судьбой одного  человека и некоторым образом составляло
род  самодержавия,  немногим  уже  отделенного от  наследственной
монархии;  и  нельзя же  было  ожидать, чтобы  люди всех  партий,
порожденных  1789  годом, были  согласны  с большинством  голосов
нации,  облекших  Бонапарта  столь  огромной властью:  Конвент  и
Учредительное собрание нашли своих представителей; первый, в лице
Лафайета, дал одно условное согласие на пожизненность достоинства
первого  консула;  а второе;  в  лице Карно,  вовсе отверг  такое
назначение.

Бонапарт  предвидел оппозицию  со  стороны Лафайета,  который, не
соглашаясь на все личные убеждения консула, постоянно отказывался
занять  почетное место  сенатора; и  если бы Наполеон  лучше знал
Лафайета,  то не стал  бы тщетно  стараться привлечь его  на свою
сторону: Лафайет не только не изменился с эпохи 1789 года, но еще
хотел, чтобы Франция, Европа и Америка знали, что он остается все
одним и  тем же человеком. Полный воспоминаний  о том, кем он был
при  Вашингтоне   и  Мирабо,  он   составил  себе  первостепенное