-- слабый наркотический  напиток для поддержания  сил матросов в походе.  Во
флоте  графа  боготворили, рядовые бросались  закрывать его собой  во  время
Чесменского   сражения.  Стали   бы  люди  любить   самодура,  который  ради
развлечения итальянской публики  жжет их на  корабле? Может, они шли умирать
по холопской преданности? И все эти Ларги, Кагулы, Чесмы, Измаилы и Калиакри
-- взлет рабской любви к собственному ошейнику? По логике Радзинского -- да.
     Но вернемся к кораблю. Кто и когда его жег? В начале 1772 г., т.е.  еще
во время войны, Алексей  Орлов  заказал известному  тогда художнику Геккарту
четыре  картины  на  темы  Чесменского  сражения.  Заказал  не   из  личного
тщеславия. Победа русского  флота имела большой резонанс в Европе. Прекрасно
понимая  свой  "политик", командующий  прибег к несколько  необычной для нас
форме наглядной  агитации. Сейчас для воздействия на публику сняли бы фильм,
тогда -- написали картины. Алексей приказал сжечь на ливорнском рейде старое
транспортное  судно,  чтобы  художник мог  воочию  увидеть  взрыв корабля  и
"достоверно" запечатлеть его. Но людей на шхуне, конечно же, не было.
     Фраза о спасении "несчастных  турок", презрительно брошенная Орловым по
отношению к собственным  солдатам,  возбудила в  моей  памяти другой эпизод,
которого  у  Радзинского,  естественно,  нет,  но  о  котором   стоит  знать
читателям. Во время Чесменского сражения взорвались два корабля, сцепившиеся
мачтами,  --  русский  и  турецкий.  Многие  погибли,  но  еще больше народу
выбросило взрывной волной за борт.  Русские лодки подбирали всех, не деля на
своих и чужих тех, кто обрел "второе рождение".
     -- Что-то это мне напоминает, -- скажет читатель. -- Похожее я когда-то
уже слышал, только забыл.
     Правильно.  Слышал.  А  забыл  зря. Точно  так же  поступали  советские
солдаты, спасая немецкий госпиталь  из затопленного водами Шпрея берлинского
метро. Это у нас "национальная особенность русской охоты".
     Теперь, как и обещала, сага о "холопстве" Алексея Орлова.
     "Любовь  раба"  и вообще  тема  нравственного  рабства пронизывает  все
произведение Радзинского, посвященное  русскому XVIII в.  Фабула его такова.
Граф --  герой, командующий флотом, увешанный орденами и безжалостно шутящий
чужими  жизнями  --  в душе был и  остался холопом,  которому Екатерина  II,
единственная свободная хозяйка всея Руси, может приказать  любую подлость. И
он,  первый  (на  самом деле  второй. --  О.Е.) георгиевский  кавалер, легко
рисковавший  собой на  поле  боя,  в обыденной  жизни  выполнит все, что ему
приказано, сознавая  свое холопство,  мучаясь от  содеянного, но не  обладая
нравственной  силой  свободного  человека,  чтобы  переступить   через  волю
хозяйки. Поэтому  он, даже  полюбив княжну  Тараканову,  предает  ее  в руки
безжалостной императрице, а сам навечно сгибается под тяжестью  собственного
греха.  Можно ли найти  сюжет, лучше  раскрывающий  самую  сущность духовной
трагедии России во  все века? "Любовь раба". На кого бы она ни была обращена
-- на  женщину, на родину, на семью  -- она все равно остается  рабской и  в
конце концов приносит с собой только горе и боль.
     Особенно  ярко  эта  мысль звучит во  время  последней  встречи Алексея
Орлова  с самозванкой в Петропавловской  крепости. "Она так  боится,  что не
успеет узнать... -- говорит Тараканова о Екатерине, -- что я убегу от нее...
в могилу... Решила все-таки через тебя попробовать. Послала -- и  ты пришел.
После всего, что сделал.  Не постыдился. Точнее, стыдился, но пришел. Потому
что раб... На рабов не сердятся. Как на этих солдатиков  несчастных. Они мне
как родные...
     -- Клянусь на кресте! Я тебя любил.
     -- Не надо. В любовь мы играли. Оба.
     -- Я не играл, Алин. Я любил. Я и сейчас тебя люблю.
     -- Тогда еще страшнее. Тогда ты даже не дьявол. Ты -- никто... Я играла
с  тобой.  И  думала,  что  выиграла.  И  проиграла,  потому что  я  впервые
встретилась с любовью раба".
     Смерть гордой свободной женщины в стране рабов!  Какой пафос. Не важно,
что она лгунья и  самозванка, играющая в довольно грязную политическую игру,
способную погубить  "страну рабов". Важно, что  она жила и умерла свободной.
Между тем  как встреченные ею  в  России люди -- все, вне зависимости  от их
человеческих качеств, -- холопы. "Теперь я знаю, в этой стране распоряжается
только она,  -- говорит в начале приведенного разговора Тараканова. --  А вы
--  рабы.  Ты,  добрейший  князь  Голицын...  Нет-нет,   я  без  иронии.  Он
действительно добрейший. Просто я представляю, с какой  добрейшей улыбкой он
вздернет меня на дыбу, коли она прикажет. Хозяйка... Бедная!"
     В голове сразу всплывают другие строки: "Рабы, рабы,  сверху до низу --
все рабы!". Мы видим, что в детстве Радзинский хорошо учился в школе и читал
революционных  демократов. И  еще автор  явно не забыл любимое чеховское "по
капле  выдавливать  из  себя  раба". Поэтому он изо  всех сил давит раба  из
Алексея Орлова, а  раб не давится  -- не созрели  еще обективные предпосылки
для  отмены крепостного права в  России, даже  до декабристов ой как далеко.
При  чтении  Чехова меня  всегда интересовал  вопрос: а что делать если раба
нет?  Ведь  свобода  --  категория внутренняя. Может, он потому  из  Алексея
Орлова не давится, что его там не было? Это как поиски черной кошки в темной
комнате при ее отсутствии там.
     Для подтверждения рабской сущности Алексея  Григорьевича Радзинский все
время  приводит  выдержки  из его  писем Екатерина II,  кончающихся словами:
"Вашего  Императорского  Величества всеподданнейший раб". Автор,  как  дитя,
радуется   простейшей   литературной   находке  --  совместить   официальную
формулировку с  описанием внутренней сущности человека. Между тем перед нами
всего  лишь обязательный элемент эпистолярной культуры того  времени, ровным
счетом ни к чему не обязывающий человека штамп. Позволим себе напомнить, что
еще  недавно  в  паспорте  у  большинства из нас  было написано:  "гражданин
Советского Союза", но это не значило, что все гражданами являлись.
     Реальный  А.Г.  Орлов  был   государственным  человеком,  политиком,  а
политика,  как известно, не знает морали.  В этом состояла его сила, в  этом
крылась и слабость. Граф остро чувствовал политическую опасность,  возникшую
в связи с  появлением в Европе самозванки, за спиной которой стояли довольно
влиятельные круги: Версальский двор, польская конфедерация, орден  иезуитов,
римско-католическая  курия.  Ведь недаром  же  командующий  целой  эскадрой,
человек  располагавший значительными  военными  средствами, не смог устроить
тривиальное    похищение    осторожной   авантюристки,   а   в    отсутствии
организаторских  способностей  графа   трудно  заподозрить.  Чтобы   усыпить
бдительность  охранявших  Тараканову   заинтересованных  лиц  и  вызвать  ее
собственное  доверие, Орлову  пришлось разыгрывать  комедию  с ухаживанием и
страстной  любовью.  Обольстить  женщину,  увезти  из  безопасной  Италии  и
передать в  руки злейших врагов в России -- неблагородная роль. Хотя оба:  и
Орлов, и авантюристка  -- играли в одну и ту же игру  и любили  друг друга с
одинаковой долей  "искренности", есть моральный порог, через который Алексей
переступил.