мраморную  статую  императора в Цезареуме в этой же позе. Архитектор Клавдий
Венатор был Адриан, а не кто другой.
     Молодой  художник  побледнел; он опустил голову и, поворачиваясь, чтобы
уйти, сказал тихим голосом:
     - Сильнейший  всегда  прав.  Позволь  мне  уйти.  Я не более как бедный
художник, ты же нечто другое. Теперь я знаю, кто ты: ты император.
     - Да,  я  император,  -  сказал  Адриан,  скрежеща  зубами, - и если ты
считаешь  себя  выше  меня  как художник, то я покажу тебе, кто из нас двоих
воробей и кто орел.
     - В твоей власти уничтожить меня, и я хочу...
     - Единственный  человек,  который  здесь  имеет  право хотеть, это я! -
вскричал  император.  -  И я хочу, чтобы ты больше не входил в этот дворец и
не  попадался  мне  на  глаза, пока я здесь. Что сделать с твоей родней - об
этом  я  подумаю.  Ни  слова больше! Вон, говорю я, и благодари богов, что к
поступкам  незрелых  парней  я  бываю иногда снисходительнее, чем ты в своем
настоящем  приговоре.  Ты  имел  дерзость  осуждать  произведение  человека,
который  выше  тебя,  хотя  знал,  что он вылепил его в часы досуга, шутя, в
два-три  приема. Уходи! Мои рабы совсем разобьют твою статую, потому что она
не  заслуживает  лучшей участи и также потому... как ты выразился? А, знаю -
и потому что она меня сердит!
     Сухой смех раздался вслед уходившему юноше.
     У  входной двери он нашел своего хозяина Папия, который слышал все, что
произошло между ним и императором.
     Войдя к Дориде, Поллукс вскричал:
     - О,  мать,  мать!  Какое  утро и какой вечер! Счастье не что иное, как
порог несчастья.


XI

     В   то   время  как  Поллукс  со  своей  огорченной  матерью  дожидался
возвращения  Эвфориона,  а  Папий  старался  втереться в милость императора,
делая  при  этом  вид,  что  он все еще принимает его за архитектора Клавдия
Венатора,  Элий  Вер,  которого  александрийцы  называли  поддельным Эротом,
претерпел много серьезных испытаний.
     В  послеполуденное  время  он  побывал  у императрицы, чтобы убедить ее
посмотреть  с ним на веселое движение народа, хотя бы сохраняя инкогнито; но
Сабина  была  не  в  духе,  объявила,  что  она  больна,  и уверяла, что шум
волнующейся  толпы  может убить ее. У кого есть такой оживленный рассказчик,
как  Вер,  тому  незачем  подвергать  себя пыли, городским испарениям и реву
толпы.
     Когда  Луцилла  стала  просить  мужа  вспомнить о своем положении и, по
крайней  мере  ночью,  не  смешиваться  с возбужденными толпами, императрица
поручила  ему  осмотреть  все,  что  есть  в празднестве замечательного, и в
особенности  обратить внимание на такие вещи, которые можно встретить только
в Александрии и нельзя встретить в Риме.
     После  захода  солнца  Вер  прежде всего посетил ветеранов двенадцатого
легиона,  бывших  вместе  с ним в походе против нумидийцев, которым он давал
пир в одном трактире как своим добрым старым товарищам.
     Целый  час  он  пил  с  храбрыми  стариками;  затем  оставил  их, чтобы
посмотреть  ночью  на  Канопскую  улицу,  находившуюся в нескольких шагах от
трактира.
     Улица  была  ярко  освещена  факелами  и  лампами,  большие дома позади
колоннад  выделялись  богатейшими  праздничными  украшениями;  только  самый
прекрасный  и  величественный  из  всех  них  был лишен какого бы то ни было
убранства.
     Он принадлежал еврею Аполлодору.
     В  прежние годы из его окон свешивались прекраснейшие ковры, он был так
же  богато  украшен цветами и лампами, как и дома других живших на Канопской
улице   израильтян,   которые  проводили  этот  праздник  вместе  со  своими
согражданами-язычниками  так  весело,  как будто они были склонны чествовать
великого Диониса с не меньшим усердием, чем эти последние.
     У  Аполлодора  были  особые  основания  держаться  на этот раз вдали от
всего,  что  было  связано  с праздничною суетою язычников. Не чувствуя, что
эта  устраненность  может  подвергнуть  его серьезной опасности, он спокойно
оставался   в  своем  убранном  с  княжеским  великолепием  жилище,  которое
казалось  скорее  построенным  для какого-нибудь грека, чем для еврея. Это в
особенности  относилось  к  перистилю  мужской половины доматеперь  Аполлодор.  Картины на стенах и на полу этого прекрасного помещения,
полукрытый  потолок  которого  поддерживался  колоннами  из ценного порфира,
изображали  сцены  любви  Эрота  и  Психеи.  Между  колоннами  стояли  бюсты
величайших  языческих философов, а на заднем плане залы виднелась прекрасная
статуя Платона.
     ______________
     дворика  (ауле),  окруженного  перистилем,  вокруг которого были расположены
покои.

     Между  портретами,  изображавшими  греков  и  римлян,  был  только один
портрет  еврея, да и то Филоназнаменитейших из его греческих собратьев по духу.
     ______________
     еврейский   писатель,   автор  богословских,  исторических,  эстетических  и
аллегорических  сочинений,  сочетавший  платонизм  и  стоицизм  с  еврейским
вероучением.

     В  этой  прекрасной  комнате,  освещенной  серебряными лампами, не было
недостатка  в  удобных  ложах,  и на одном из них возлежал Аполлодор, хорошо
сохранившийся  пятидесятилетний мужчина, и кроткими умными глазами следил за
движениями    статного    престарелого    единоверца,   который,   оживленно
разговаривая,  ходил  взад  и вперед перед ним. При этом руки старца никогда
не  оставались  спокойными.  Он то делал ими быстрые движения, то поглаживал
свою длинную бороду, белую как снег.
     Против   хозяина  дома  сидел  какой-то  сухощавый  молодой  человек  с
бледными,  в  высшей  степени  правильными и изящными чертами лица и черными
как  вороново  крыло  волосами  на  голове  и на подбородке. Взор его темных
огненных  глаз был устремлен вниз. Он водил палкой по мозаичному полу, между
тем  как старик нападал на Аполлодора, изливая на него поток своей горячей и
плавно текущей речи.