некоторых  комнат,  прилегавших  к задней стене галерей, раздавались музыка,
пение и хохот мужчин и женщин.
     Император  потребовал  особую  комнату,  но  все  были  уже заняты; его
попросили  немножко  подождать,  так  как одна из боковых комнат должна была
скоро освободиться.
     Он  снял  маску,  и хотя едва ли ему нужно было серьезно опасаться, что
его  могут  узнать  в  его  фантастическом  костюме, он все-таки выбрал себе
ложе,  прикрытое  широким  пилястром,  в  галерее,  находившейся  на  задней
стороне двора, где становилось уже темней.
     Там  он  велел  подать  себе  прежде  всего вина и несколько устриц для
закуски.  Уничтожая  их,  он  подозвал  главного служителя и вступил с ним в
переговоры  насчет  трапезы, которую в короткое время нужно было приготовить
для него и для двух его товарищей.
     Во  время  этого разговора хлопотливый хозяин харчевни подошел к своему
новому  гостю, и когда увидел, что имеет дело с человеком, хорошо знакомым с
гастрономическими  тонкостями,  то  остался при нем и с вежливой готовностью
отвечал на множество вопросов Адриана.
     В  окруженном  галереями  дворе  тоже  можно  было  увидеть многое, что
должно было возбудить пытливость самого любопытного человека того времени.
     На  глазах  у  гостей в обширном отделении двора жарились на решетках и
очагах, на вертелах и в печах те яства, которые заказывались слугам.
     На  больших  чистых  столах  повара  приготовляли  свои произведения, и
место  их деятельности, ограниченное веревкой и открытое для всех глаз, было
окружено небольшим рынком с самыми отборными товарами.
     Здесь   в   одном  месте  были  красиво  выставлены  все  виды  овощей,
выращенных  на  египетской и греческой почве, в другом - превосходные фрукты
разных  цветов  и  величин;  далее  -  золотисто-желтые  пирожки, начиненные
мясом,  рыбой и канопскими улитками, приготовлявшиеся в самой Александрии, и
такие,  у  которых  начинка  состояла  из  фруктов  или цветочных лепестков,
доставлявшихся  из  окрестностей  у  озера Мерида, где процветало разведение
плодов  и  ученое садоводство. Мясные товары всякого рода лежали и висели на
особом  месте.  Там  можно было видеть сочные окорока из Кирены, итальянские
колбасы  и сырую убоину. Возле них лежала и висела дичь и живность в богатом
выборе,  и  в  особенности  большое пространство двора занимали аквариумы, в
которых  плавали благороднейшие из чешуйчатых жителей Нила и внутренних озер
северного  Египта,  а  также  драгоценные  мурены и другие рыбы итальянского
происхождения.  Александрийские раки, улитки, устрицы и лангусты из Канопа и
Климсы  содержались  в  особых  лоханях.  Копченые  товары  из  Мендеса и из
окрестностей  озера  Мерида  висели  на  металлических  прутьях, а в особом,
крытом,  но  полном  воздуха  помещении  лежали  защищенные  от  солнца рыбы
свежего улова Средиземного и Красного морей.
     Каждому  гостю  "Олимпийского  стола" дозволялось самому выбирать здесь
мясо, плоды, спаржу, рыбу или паштеты и заказывать из них кушанья.
     Хозяин  Ликорт  указал  императору  на  одного  престарелого господина,
выбиравшего  посреди  дворика, украшенного яркими натюрмортами, продукты для
пира, который он намеревался дать вечером этого дня своим друзьям.
     - Все  прекрасно,  все превосходно, - сказал Адриан, - но мухи, которых
привлекают  все  эти  лакомства, невыносимы. Да и этот сильный запах кушаний
портит мне аппетит.
     - В  боковых  комнатах  лучше,  -  отвечал  хозяин.  -  В  той, которая
предназначена  для  тебя, гости собираются уже уходить. А позади нее здешние
софисты,  Деметрийфилософов  и  других  подобных  лиц.  Вот  уже  несут факелы, а они сидят за
трапезой  и  спорят  с  самого  завтрака.  Ну,  вот гости выходят из боковой
комнаты. Хочешь ты занять ее?
     ______________
     
     - Да,  -  ответил  император.  -  Если  высокий  юноша будет спрашивать
архитектора Клавдия Венатора из Рима, то приведи его ко мне.
     - Значит,   архитектор,   а  не  софист  или  ритор,  -  сказал  слуга,
внимательно глядя на императора.
     - Силен, философ!
     - О,  два друга, что кричат там впереди, иногда приходят сюда нагие и с
разорванными  плащами  на  худых  плечах.  Сегодня  они пользуются угощением
богача Иосифа.
     - Иосифа?  Это,  должно  быть, еврей, а между тем он храбро нападает на
окорок.
     - В  Кирене  было бы больше свиней, если бы там не было израильтян! Они
такие же греки, как мы, и едят все, что вкусно.
     Адриан  вошел  в освободившуюся комнату, лег на стоявшее у стены мягкое
ложе  и поторопил рабов, которые убирали облепленную мухами посуду, бывшую в
употреблении    у   его   предшественников.   Оставшись   один,   он   начал
прислушиваться  к разговору, который в соседней комнате вели Фаворин, Флор и
их греческие гости.
     Он  хорошо  знал  двух первых, и от его острого слуха не ускользнуло ни
одного слова из их оживленной беседы.
     Фаворин  громким  голосом,  но  с  дикцией  самого  лучшего  тона  и на
прекрасном плавном греческом языке расхваливал александрийцев.
     Он  был родом из Арелата в Галлии, но ни у одного эллина язык Демосфена
не мог быть изящнее и чище.
     Проникнутые  духом  самостоятельности,  остроумные  и деятельные жители
африканского  мирового города были ему якобы гораздо милее афинян. Последние
жили  теперь  только  прошедшим,  александрийцы  же могли наслаждаться своим
настоящим.  Здесь  еще  жил дух независимости; в Греции же были только рабы,
которые  торговали  знаниями,  как  александрийцы  - африканскими товарами и
индийскими  сокровищами.  Когда  Фаворин однажды впал в немилость у Адриана,
то  афиняне  низвергли  его  статую.  Милость  и  немилость  сильных для них
значили больше, чем умственное величие, важные деяния и высокие заслуги.
     Флор  в  общем  соглашался  с  Фаворином  и  объявил,  что  Рим  должен
освободиться  от  умственного  влияния Афин; но Фаворин был другого мнения и
сказал,  что  для каждого, кто перешел уже за черту первой мужской зрелости,
будет   трудно  изучать  что-нибудь  новое;  этим  он  шутливо  намекнул  на
знаменитейшее  сочинение  своего сотрапезника, в котором Флор сделал попытку
разделить  историю  Рима  по  четырем  главным возрастам человеческой жизни,
причем  забыл  старость  и  говорил  только о детстве, юности и мужественной
зрелости.  Фаворин  упрекал  его в том, что он слишком высоко ценил гибкость
римского гения и слишком низко ставил эллинский.
     Флор   отвечал  галльскому  оратору  густым  грубым  голосом  и  такими
вдохновенными  словами,  что подслушивавший император охотно высказал бы ему