Лохиады  встречаться  со  зловещей  старой  мегерой и подвергаться нападению
разъяренных собак.
     Дорида  не  подозревала,  что означали слова императора. Она радовалась
им,  так как из них узнала, что Адриан не был расположен уступать своей жене
в  важных  вопросах;  и кто мог бы поставить ей в вину то, что судьбу свою и
своего дома она причисляла к важным, пожалуй, даже к важнейшим вопросам?
     Сабина,  поддерживаемая  царедворцем,  вышла  из залы, и Адриан остался
один со своим рабом Мастором.
     Нелегко  было  старушке  улучить  более благоприятный момент, чтобы без
докучливых  свидетелей  обратиться  к  стоявшему  перед  нею могущественному
человеку с мольбой проявить великодушие и простить ее сына.
     Он  стоял  к  ней  спиною.  Если  бы она могла видеть, с каким страшным
выражением   лица   он  смотрел  в  землю,  то,  наверное,  вспомнила  бы  о
предостережении  Понтия  и  отложила  бы свое обращение к Адриану до другого
дня.
     Как   много   таких   людей,  которые  губят  свое  справедливое  дело,
поддаваясь  настойчивому  порыву  добиться  скорого решения и не имея в себе
достаточно   силы,   чтобы   отложить   начало   своих   действий  до  более
благоприятного   момента!   Неизвестность  в  настоящем  часто  кажется  нам
невыносимее тяжкой судьбы в будущем.
     Дорида вышла из боковой комнаты.
     Мастор,   который   хорошо   знал  императора  и  при  своем  дружеском
расположении  к  доброй  старухе желал избавить ее от унижения, начал делать
ей  энергичные  знаки,  чтобы  она  отступила назад; но она до такой степени
была охвачена страхом и волнением, что не заметила этого.
     Когда  Адриан  сделал движение, чтобы оставить комнату, она собралась с
духом,  выступила  из  двери и попыталась опуститься перед ним на колени, но
ее  старым  ногам это далось нелегко: Дорида должна была схватиться за косяк
двери, чтобы не потерять равновесия.
     Адриан  тотчас  узнал  просительницу,  но сегодня у него не нашлось для
нее  ни  одного  ласкового  слова,  и  взгляд, который он бросил на нее, был
далеко  не милостив. Он теперь уже не понимал, чем могло понравиться ему это
жалкое старое создание.
     Ах,  бедная  Дорида  в  своем домике, среди своих цветов, птиц и собак,
была  совсем  другая,  чем  здесь, в обширных комнатах великолепного дворца!
Эта блестящая обстановка не подходила к ее скромной фигуре.
     Тысячи   людей,  внушающих  уважение  и  симпатию  в  своей  ежедневной
обстановке,  выйдя  из  круга, к которому они принадлежат, производят совсем
другое впечатление.
     Никогда  еще  Дорида не представляла собой такого грустного зрелища для
Адриана,  как  именно сегодня, в этот решительный час ее жизни. Она прямо от
кухонного  очага  вышла  в  чем  была,  чтобы  проводить  императрицу. После
бессонной  ночи,  вся  поглощенная заботами и опасениями, она едва привела в
порядок  седые  волосы,  и  ее  добрые  ясные глаза, это украшение ее лица в
другое  время,  сегодня  были  красны  от слез. Чистенькая ласковая старушка
была  теперь  далеко  не  нарядна  и  не весела и нисколько не отличалась от
других  старых баб, которых император считал предвестницами несчастья, когда
встречался с ними при выходе из дома.
     - О  цезарь,  великий  цезарь!  -  вскрикнула Дорида и подняла руки, на
которых  еще  можно  было  видеть  следы  ее  работы у очага. - Мой сын, мой
несчастный Поллукс!
     - Прочь с дороги! - строго приказал Адриан.
     - Он   художник,  хороший  художник,  который  уже  теперь  превосходит
некоторых мастеров, и если ему боги...
     - Прочь,  сказал  я!  Я  не  хочу ничего слышать о дерзком мальчишке! -
вскричал Адриан запальчиво.
     - Но, великий цезарь, он все же мой сын, и, ты знаешь, мать...
     - Мастор,  -  прервал  ее  повелитель,  -  подними старуху и очисти мне
место.
     - О  государь,  государь! - заговорила, рыдая, испуганная старуха, в то
время  как  раб  поднимал  ее  с  некоторым трудом. - О государь, как мог ты
сразу  стать  таким  жестоким! Разве я уже не та старая Дорида, с которой ты
шутил и блюда которой тебе нравились?
     Этот  вопрос  вызвал  в  памяти  императора  воспоминание  о  часе  его
прибытия  на  Лохиаду. Он почувствовал, что чем-то обязан старухе, и так как
он привык платить за все с царской щедростью, то сказал:
     - За  твои  хорошие блюда ты получишь сумму денег, на которую вы можете
купить  себе  новый  дом.  Ваше содержание будет вам выдаваться и впредь; но
через три часа вы должны оставить Лохиаду.
     Император  говорил  так  быстро,  как  будто ему нужно было покончить с
каким-нибудь  неприятным  делом,  и прошел мимо Дориды, которая снова стояла
на ногах и, точно ошеломленная, прислонилась к косяку двери.
     Если  бы  Адриан  не  ушел и даже соблаговолил слушать ее далее, то она
все-таки не могла бы теперь произнести ни одного слова в ответ.
     Императору  принадлежат  все  регалии Зевса, и, подобно молнии, которую
бросает отец богов, его властное слово разбило счастье мирной семьи.
     На этот раз у Дориды не нашлось слез.
     Ужас,  потрясший ее душу, отозвался и в ее теле. Колени ее подгибались,
и,  будучи  не  в  состоянии  тотчас же идти домой, она опустилась на стул и
боязливо  смотрела  перед  собою,  думая  о  том,  как теперь быть и что еще
грозит в будущем.
     Император  остановился в комнате, вполне оконченной только за несколько
часов  перед  тем.  Он  начал  раскаиваться  в  своей суровости относительно
старухи:  ведь  она,  не  зная,  кто  он,  была  так  ласкова  с ним и с его
любимцем.
     - Где Антиной? - спросил он Мастора.
     - Он пошел в домик привратника.
     - Что он там делает?
     - Кажется, он... он, может быть, там...
     - Говори правду, раб!
     - Он у ваятеля Поллукса.
     - Уже давно?
     - Не знаю наверное.
     - Как давно, я спрашиваю!
     - Он ушел после того, как ты заперся с Титианом.
     - Три часа, целых три часа у этого хвастунишки, которого я выгнал!
     При  этом  восклицании  глаза  Адриана гневно засверкали. Его досада на
любимца,  общество  которого  он  не  уступал  никому  другому,  а тем более
какому-то   Поллуксу,   подавила   в   нем   всякие   добрые   мысли,   и  с
неудовольствием,  доходившим до гнева, он приказал Мастору тотчас же позвать