- Хватайте  вора! Держите мошенника, укравшего мое серебро и поднявшего
руку  против своего учителя! Свяжите его, наденьте на него цепи и отведите в
тюрьму!
     Поллукс  был  ошеломлен.  Подобно  медведю,  который знает, что окружен
охотниками, он остановился в нерешительности.
     Кинуться  ли  ему на своих преследователей, чтобы повалить их на землю?
Или же в бездействии дожидаться своей участи?
     Он  знал  каждый  камень  в  доме  своего  учителя.  Передняя,  где  он
находился,  была,  как  и вся квартира Папия, в уровень с землей. В то время
как  полицейские  подходили  к  нему, а его хозяин подавал ликтору приказ об
аресте,  Поллуксу  бросилось  в  глаза  окно,  выходившее  на улицу. Занятый
только  одной  мыслью  -  обеспечить  себе  свободу и тотчас же поспешить на
Лохиаду  к  Арсиное,  он  бросился к отверстию, обещавшему ему избавление, и
выпрыгнул в переулок.
     - Вор,  вор!  Держите  вора! - кричали ему вслед. Огромными скачками он
мчался вперед.
     Подобно  дождю,  гонимому  всеми  четырьмя  ветрами, его со всех сторон
преследовал  безумный,  отвратительный, ужасный крик: "Вор! Держите вора!" -
и сводил с ума.
     Только  страстный  крик  его  сердца:  "На  Лохиаду,  к Арсиное! Только
остаться   свободным,   чтобы  помочь  на  Лохиаде!"  -  пересиливал  голоса
преследователей и гнал его по улицам, которые вели к старому дворцу.
     Большими  скачками  мчался  он все дальше и дальше. Свежее дыхание моря
уже  обвевало  его  пылавшие  щеки,  он  был уже близко от узкого безлюдного
переулка,  который, как ему было известно, вел к верфи в царской гавани, где
склад   высоко   нагроможденного   строевого   леса   мог   скрыть   его  от
преследователей.
     Он  побежал  уже  в сторону, чтобы скрыться там. Но тут один египтянин,
погонщик  быков,  подставил  ему  палку под ноги. Поллукс споткнулся, упал и
вслед  за  тем  почувствовал,  как  одна из собак, пущенных за ним в погоню,
сорвала с него хитон и множество людей набросились на него.
     Через  час  после  того  он, израненный, разбитый, связанный по рукам и
ногам, очутился в тюрьме между всякой сволочью и настоящими ворами.
     Наступила ночь.
     Его  родители ждали его, а он не приходил. А на Лохиаде, до которой ему
не   удалось  добраться,  было  довольно  горя  и  печали,  и  единственного
человека,  который  мог бы принести утешение впавшей в отчаяние Арсиное, там
не было и его нельзя было найти.


II

     Рассказ  Мастора, так глубоко взволновавший Поллукса и побудивший его к
безрассудному   бегству,   относился  к  событиям,  происшедшим  в  квартире
смотрителя  дворца  в то время, как молодой художник помогал своим родителям
расставить вещи в тесном доме сестры.
     Керавн,  конечно, не принадлежал к числу веселых людей, однако же утром
того  дня, когда Сабина приезжала во дворец и выгнала привратника из домика,
он имел вид человека, довольного своей судьбой.
     Со  времени вчерашнего посещения он уже не беспокоился о Селене. Она не
была  опасно  больна,  за нею ухаживали превосходно, и, по-видимому, дети не
чувствовали ее отсутствия.
     Да  и  сам  он  не  желал  бы,  чтобы  она вернулась домой в этот день.
Конечно,  он  не  признавался  себе в этом, но вследствие отсутствия строгой
наставницы он чувствовал себя легче и свободнее, чем прежде.
     "Было  бы,  пожалуй,  отлично, - думал он, - продолжать такую спокойную
жизнь с одной Арсиноей и детьми".
     Время от времени он с чувством удовольствия потирал руки и улыбался.
     Когда  старая  рабыня  принесла  большое  блюдо с печеньями, которые он
велел  ей  купить,  и  поставила  его  возле  утреннего  супа  детей, он так
искренне  захихикал,  что  его тучное тело все затряслось и зашаталось. И он
имел  основание  чувствовать  себя  счастливым  по-своему,  так  как богатый
Плутарх  ранним  утром  за  его  кубок из слоновой кости прислал ему тяжелый
кошелек  с  золотыми  монетами,  а для Арсинои - букет из роз. Теперь он мог
побаловать  своих  малюток,  себе  самому  купить  обруч из чистого золота и
вырядить Арсиною так прекрасно, как будто она была родной дочерью префекта.
     Его тщеславие было удовлетворено во всех отношениях.
     Какой  великолепный  мужчина  был  раб,  который  как раз в это время с
отменно  почтительным  поклоном  подал  ему  жареную курочку и сегодня после
полудня  должен  был  сопровождать его в городской Совет! Высокий фессалиец,
носивший   за   архидикастом   бумаги   в   заседание   суда,  едва  ли  был
величественнее, чем собственный слуга его, Керавна.
     Он  купил его еще вчера, и за какую дешевую цену! Этому рослому самосцу
едва   ли   было   тридцать  лет  от  роду.  Он  умел  читать  и  писать  и,
следовательно,  мог  обучать  грамоте  его  малюток.  Он умел даже играть на
лютне.  Правда,  на  его прошлом были темные пятна, потому его и продали так
баснословно  дешево.  Он  несколько  раз  попадался в воровстве, но клеймо и
синие  рубцы, которые носил он на своем теле, были скрыты под новым хитоном,
и  Керавн чувствовал себя достаточно сильным для того, чтобы выгнать из него
дурные повадки.
     Приказав  Арсиное не оставлять ничего ценного незапертым, так как новый
слуга,  кажется,  не  совсем  честен,  он  на  высказанные  дочерью опасения
отвечал:
     - Разумеется,  было  бы  хорошо,  если бы он был так же честен, как наш
старый  скелет, которого я отдал за него в придачу, но я думаю так: если мой
слуга  и  стянет  у  нас  несколько драхм, которые мы носим при себе, то мне
все-таки  нет  причины  раскаиваться  в  том,  что  я  купил  его,  так как,
вследствие  его  вороватости,  он  обошелся  мне  на  несколько  тысяч драхм
дешевле  настоящей  цены, а учитель для детей в самом худшем случае стоил бы
мне  больше,  чем  он  может  украсть  у нас. Наше золото я запру в сундук с
папирусами.  Он  крепок,  и,  чтобы  его  отворить, пришлось бы прибегнуть к
лому.  Впрочем, парень, конечно, удержится на первое время от воровства, так
как  прежний его господин никоим образом не принадлежал к числу кротких и, я
думаю,  раз  навсегда  выгнал  из него дурные намерения. Это хорошо, что при
продаже  подобного  молодца  продавец  должен  заявлять  о его проступках. В
противном  случае  можно  требовать  возмещения  убытков  за все, украденное
рабом.  Ликофрон,  конечно, ни о чем не умолчал, и, за исключением некоторой
наклонности  к  воровству,  самосец, должно быть, превосходный малый во всех
отношениях.
     - Но,  отец,  -  возразила Арсиноя, еще раз высказывая свое опасение, -