острыми каменьями.
     Мысль  о  разлуке  с  маленькими  сестрами  и  братом  терзала  ее и не
оставляла ни на одно мгновение, когда Анна сама провожала ее на Лохиаду.
     На  следующее  утро  добрая  вдова  явилась туда и отвела ее с детьми в
городской дом Павлины.
     Все  оставшееся  после Керавна было разделено между кредиторами, только
сундук с папирусами последовал за Арсиноей в ее новое убежище.
     Час,  когда  крепко  сплоченная семья распалась, был самым горестным из
всех, какие только когда-нибудь испытывала Арсиноя.


IV

     К  Цезареуму - дворцу, где жила императрица Сабина, примыкал прекрасный
сад.  Бальбилла  любила  гулять  в  нем,  и  так как утром двадцать девятого
декабря  солнце  сияло особенно ярко, небо и его безграничное зеркало - море
отливало  неописуемо глубокой синевой и запах цветущего кустарника веял ей в
окно,  как  бы  приглашая  выйти  из  дому,  то она вышла в сад и уселась на
любимой скамье, слегка защищенной от солнца тенью акации.
     Это  место  отдыха  было  отделено  кустарником  от наиболее посещаемых
дорожек.  Прогуливавшиеся в саду люди, которые не ожидали увидеть Бальбиллу,
не  могли  ее  заметить  здесь;  она  же  сквозь  просветы  в  листве  могла
обозревать всю тропинку, усыпанную мелкими раковинами.
     Но  юная поэтесса в этот день нисколько не была расположена к зрелищам.
Вместо  того  чтобы  смотреть  на  зелень,  оживленную  резвыми птичками, на
чистый  воздух  или  на  море,  она  смотрела  в  желтый  свиток  папируса и
запечатлевала  в  своей  памяти  очень  трезвые вещи. Она задала себе задачу
сдержать  свое обещание и научиться говорить, писать и сочинять на эолийском
наречии греческого языка.
     Своим  учителем  она  выбрала  великого  грамматика Аполлония, которого
ученики  называли  "темным". Сочинение, положенное ею в основу своих трудов,
принадлежало  знаменитой  библиотеке  при храме Сераписа, которая со времени
осады   Александрии   Юлием  Цезарем,  когда  сгорело  в  Брухейоне  великое
хранилище Музея, далеко превзошла полнотою это последнее.
     Кто  увидал  бы  Бальбиллу во время ее занятий, тот едва ли поверил бы,
что она учится.
     В  выражении  ее глаз и лба нельзя было заметить ни малейшего усилия, а
между  тем  она  внимательно  читала  строчку  за  строчкой, не пропуская ни
одного  слова.  Но  она  делала  это  не  как человек, который с напряжением
взбирается  на  гору, а подобно прогуливающемуся путнику, который на главной
улице города радуется всему, что находит там нового и особенного.
     Каждый  раз,  когда  она  встречала  в  своей книге какую-нибудь новую,
неизвестную  ей  прежде форму выражения, она чувствовала такое удовольствие,
что хлопала в ладоши и тихо смеялась.
     Ее  глубокомысленный  учитель  еще  никогда не встречал такого веселого
способа  учения,  и  это  огорчало  его,  так  как наука была для него делом
серьезным,  а Бальбилла, казалось, играла ею, как и всеми прочими вещами, и,
следовательно, профанировала в его глазах.
     Целый  час  она  сидела  на  скамье,  занимаясь  таким  образом;  затем
свернула свиток и встала, чтобы немножко отдохнуть.
     Уверенная,  что  никто  не видит ее, она потянулась с приятным чувством
выполненной   работы   и  подошла  затем  к  просвету  в  кустарнике,  чтобы
посмотреть,  что  за  человек  ходит  там по широкой, находившейся перед нею
аллее.
     Это был претор, и все же не он.
     Этого  Вера  она,  во  всяком  случае,  видела  впервые.  Куда девалась
улыбка,  обычно  сверкавшая  в его глазах бриллиантовыми искрами и шаловливо
игравшая  на  губах?  Где  неомраченная  ясность  гладкого  лба  и вызывающе
задорная осанка его статной фигуры?
     С  мрачно  сверкающим  взглядом, нахмуренным лбом и поникшей головой он
медленно ходил взад и вперед, однако же не печаль удручала его.
     Если  бы это была печаль, то разве он мог бы как раз в ту минуту, когда
проходил  возле  Бальбиллы,  щелкнуть пальцами с таким выражением, как будто
хотел  сказать:  "Пусть  будет  что  будет!  Я  сегодня  жив и смеюсь в лицо
будущему!"
     Но  эта  вспышка  прежнего  необузданного легкомыслия кончилась в то же
мгновение, когда разомкнулись щелкнувшие пальцы.
     Когда  Вер  проходил  мимо Бальбиллы во второй раз, он был еще мрачнее,
чем  прежде.  Должно  быть,  что-нибудь  очень  неприятное испортило веселое
настроение ветреного мужа ее приятельницы Луциллы.
     Это   огорчило  поэтессу;  ей  часто  приходилось  выслушивать  дерзкие
замечания  претора,  но  она  всегда  прощала  ему их ради любезной формы, в
какую он умел облекать каждую свою дерзость.
     Бальбилла  снова  желала  увидеть  претора  веселым  и  потому вышла из
своего скрытого убежища.
     Как  только он увидел ее, выражение его лица изменилось и он крикнул ей
весело, как всегда:
     - Здравствуй, прекраснейшая из прекрасных!
     Она  сделала  вид,  будто  не  узнала  его, и, проходя мимо с опущенной
головой, отвечала торжественно, низким голосом:
     - Приветствую тебя, Тимон.
     - Тимон? - спросил он и схватил ее за руку.
     - А,  это  ты,  Вер! - воскликнула она как бы с удивлением. - Я думала,
что  это африканский мизантроп оставил мрачный Аид и пришел погулять здесь в
саду.
     - Ты  не  ошиблась, - отвечал претор, - но когда Орфей поет, то деревья
пляшут,  муза  создает  из  тяжелого,  неподвижного  камня вакханку; а когда
появляется  Бальбилла,  то Тимон в одно мгновение превращается в счастливого
Вера.
     - Это  чудо не может меня изумить, - засмеялась девушка. - Но нельзя ли
узнать,  какой  мрачный  дух  так  успешно  произвел  обратное действие и из
счастливого супруга прекрасной Луциллы создал Тимона?
     - Я  остерегусь  показывать  это чудовище, иначе веселая муза Бальбилла
преобразится  в  мрачную Гекатусовсем близко от нас: он гнездится вот в этом маленьком свитке.
     ______________
     над  демонами  и  пугавшая  людей  привидениями.  Ее  изображали  трехликой,
мрачной,  с  такими атрибутами, как змеи и псы, в отличие от Гекаты - богини
луны.