еще  лучше  из любви к нему, - возразил претор. - Твоя задача легка; если же
ты  не справишься с ней, то я сочту своей обязанностью показать Адриану, как
хорошо  умеет  Антиной  заботиться  о  себе самом и как плохо он заботится о
счастье  своего  господина. До завтра, прекрасный друг! Если тебе на будущее
время нужно будет посылать букеты, то мои рабы к твоим услугам.
     С  этими словами претор вышел из комнаты, а Антиной в отчаянии прижался
лбом к холодной порфировой колонне у окна.
     В  том,  чего  требовал  от  него  Вер,  не  было,  по-видимому, ничего
дурного;  однако  же  он не мог одобрить это требование! Это была измена его
благородному  повелителю,  которого  он  горячо любил как отца, как мудреца,
как доброго друга и учителя и перед которым трепетал, как перед божеством.
     Коварно  скрывать  от него то, что предопределено судьбой, как будто он
не  мужчина,  а какое-то слабое, изнеженное существо, - это казалось Антиною
бессмысленным,   позорным   и   должно   было,  по  его  мнению,  повести  к
какой-нибудь  ошибке,  чреватой непредвиденными последствиями в дальновидных
предначертаниях и широких планах его повелителя.
     По  многим  другим  причинам  он  возмущался  желаниями  претора,  и по
каждому  новому  поводу,  приходившему  ему  в  голову,  он  проклинал  свой
медлительный  ум,  который  постоянно заставлял его видеть и находить верный
путь только тогда, когда было уже слишком поздно.
     Его  первый  обман  теперь  повлек за собою второй. Антиной сердился на
себя самого. Он ударял себя кулаком по лбу и горестно всхлипывал.
     Но   среди  этих  самообвинений  ему  слышались  также  льстивые  звуки
утешения:  "Ведь дело идет только о том, чтобы оградить государя от горести;
в  том,  чего  от  тебя  требуют,  нет  никакого зла". Прислушиваясь к этому
голосу,  он  начал  размышлять,  каким  образом было бы возможно в указанное
время  заманить  императора  с  башни  во  дворец.  Но он не нашел ни одного
подходящего плана.
     - Нет,  это  не  годится;  нет,  не  годится,  -  бормотал  он  и затем
спрашивал  себя,  не  обязан  ли  он  воспротивиться  претору  и  откровенно
признаться императору, что в это утро он его обманул.
     Если бы только не этот флакон!
     Разве  мог  он  признаться,  что  легкомысленно подарил девушке подарок
своего  повелителя?  Нет,  это  было  бы  для него слишком тяжело, это могло
навсегда  лишить  его  любви  Адриана.  Если  бы  он вздумал остановиться на
половине  правды  и,  чтобы  предупредить  обвинение претора, рассказал, что
Селена  еще  жива,  то  дочери  несчастного  Керавна,  в том числе и Селена,
которую  он  любил  со  всей страстью первой сердечной любви, подверглись бы
преследованию  и  позору.  Нет,  признаться  в  своей  вине  было  для  него
невозможно, совсем невозможно.
     Чем  больше  он  думал  и терзался, чтобы найти выход из положения, тем
больше путались его мысли, тем больше ослабевала в нем сила сопротивления.
     Претор   связал   его   по  рукам  и  ногам,  и  каждая  новая  попытка
освободиться от уз только затягивала их крепче и нерасторжимее.
     Его  бедная  голова  начала  болеть.  И  как бесконечно долго император
находился  в  отсутствии! Юноша боялся его возвращения, а между тем ждал его
с тоскливым нетерпением.
     Когда  наконец  Адриан  явился  и  знаком приказал Мастору снять с него
облачение,  Антиной  отстранил  раба  и  молча,  с  особенной  тщательностью
выполнил обязанность слуги.
     Он  чувствовал  беспокойство  и  печаль,  но  все-таки принудил себя за
обедом,  во  время  которого  он  должен был сидеть против Адриана, казаться
веселым.
     Когда  император  незадолго  до  наступления  полуночи  собрался идти в
обсерваторию,  находившуюся  на  северном конце дворца, и Антиной попросил у
него  позволения  нести  его инструменты, то Адриан погладил его по голове и
сказал:
     - Ты  все-таки  мой  милый,  верный  мальчик. Юность имеет право иногда
заблуждаться,  если  только  она не сбивается совершенно с пути, который для
нее предназначен.
     Сердце  Антиноя  растаяло  от  этих  слов,  и он украдкой прижал губы к
складке  тоги  шедшего  перед  ним императора. Верный юноша, казалось, хотел
заранее загладить преступление, которого еще не совершил.
     До  конца  первого  часа  пополуночи  он,  закутавшись  в  плащ,  молча
присутствовал  при работе своего господина. Свежий северный ветер, веявший в
тишине  ночи,  облегчал  боль  в  голове,  и он неутомимо искал какой-нибудь
предлог,  чтобы  отвлечь  Адриана.  Но  напрасно.  Его бедный ум был подобен
высохшему  колодцу.  Он опускал в него ведро за ведром, но ни в одном из них
не  показывалась  влага,  в  которой  он нуждался. Ему в голову не приходило
ничего, решительно ничего такого, что могло бы привести его к цели.
     Вдруг  он  схватился за сердце, подошел ближе к императору и сказал ему
с мольбою:
     - Сойди  вниз  сегодня  пораньше,  государь, ты даешь себе слишком мало
отдыха и повредишь своему здоровью.
     Адриан дал ему договорить и заговорил ласково:
     - Я посплю утром. Если ты устал, иди спать.
     Но  Антиной  остался  и смотрел, как и его господин, на звезды. Из этих
лучезарных  путников  он  немногих  знал  по  именам,  но некоторые были ему
знакомы  и милы, в особенности семизвездие, которое показал ему некогда отец
и  которое  теперь  напоминало ему о родине. Как было там тихо и мирно и как
бурно билось теперь его встревоженное сердце!
     - Иди спать, уже начинается второй час, - крикнул ему император.
     - Уже?  -  спросил  он,  и  когда подумал о том, как скоро ему придется
выполнить  то,  чего  требовал от него Вер, и затем снова посмотрел на небо,
то  ему  показалось,  будто  все  звезды  над его головою сорвались с синего
свода  и  в диком беспорядке, сталкиваясь одна с другою, кишат между небом и
морем.
     В  волнении  он  закрыл глаза, затем пожелал спокойной ночи императору,
зажег факел и при его колеблющемся свете спустился с обсерватории вниз.
     Это  легкое сооружение для ночных работ императора построил Понтий. Оно
состояло  из  дерева  и  нильского ила и поднималось в виде высокой башни на
фундаменте  из  каменных  плит,  принадлежавших прежней обсерватории; будучи
расположено  среди  низких  кладовых дворца, оно давало возможность свободно
обозревать небо во всех направлениях.
     Даже  после  того  как  Адриан открыл александрийцам свое инкогнито, он
предпочел  эту вышку большой обсерватории в Серапейоне, с которой открывался
еще  более обширный горизонт, так как он любил наблюдать небосвод один и без
помех.
     Спустившись  из  новой,  узкой, в старую, более обширную башню, Антиной
присел  на  одной  из  нижних ступеней лестницы, чтобы собраться с мыслями и