В  Цезареуме,  резиденции  императрицы,  светильники  погасли  один  за
другим,  но  в  Лохиадском  дворце  становилось  все  светлее и светлее. При
освещении  гавани в торжественных случаях обыкновенно горели смоляные плошки
на  крыше и длинные ряды светильников, расположенные по архитектурным линиям
этого  величественного  здания,  но  никто  из александрийских старожилов не
помнил,  чтобы  когда-нибудь  изнутри дворца исходил такой яркий свет, как в
эту ночь.
     Портовые  сторожа  сначала  тревожно поглядывали в сторону Лохиады: они
думали,  что  в  старом  дворце  произошел  пожар;  но скоро ликтор префекта
Титиана  успокоил их, передав им приказание - в эту и во все следующие ночи,
впредь  до прибытия императора, пропускать через ворота гавани каждого, кто,
по  приказанию  архитектора Понтия, пожелал бы пройти из Лохиады в город или
из города на косу.
     И  еще  долго  после полуночи каждые четверть часа кто-нибудь из людей,
состоявших  при  архитекторе,  стучался  в  незапертые, но хорошо охраняемые
ворота.
     Домик привратника был тоже ярко освещен.
     Птицы  и кошки старухи, которую префект и его спутник застали дремавшей
возле  кружки, теперь крепко спали, но собачонки бросались с громким лаем на
двор каждый раз, как только кто-нибудь входил через отворенные ворота.
     - Ну  же,  Аглая,  что  о  тебе  подумают?  Прелестная Талия, разве так
поступают  приличные  собачки?  Поди  сюда,  Евфросина,  и  будь паинькой, -
весьма  ласковым  и  ничуть  не  повелительным  голосом  покрикивала  на них
старуха,  которая  теперь  уже  не  спала,  а, стоя позади стола, складывала
просушенное белье.
     Но  носившие  имена  трех  граций  собачки  не обращали внимания на эти
дружеские  увещания - и сами себе во вред, ибо каждой, получившей удар ногой
от  нового  пришельца, не раз приходилось с криком и визгом ползти обратно в
дом  и,  ища утешения, ластиться к хозяйке. Она брала пострадавшую на руки и
успокаивала ее поцелуями и ласковым словом.
     Впрочем,  старуха теперь была уже не одна. В глубине комнаты на длинной
и  узкой  кушетке,  стоявшей  возле  статуи  Аполлона,  лежал  высокий худой
мужчина  в  красном  хитоне.  Спускавшаяся  с потолка лампочка слабым светом
освещала его и лютню, на которой он играл.
     Под  тихий  звон  струн  этого  довольно  большого  инструмента,  конец
которого  упирался  в  ложе  рядом  с  певцом, он напевал или шептал длинные
импровизации.  Дважды, трижды, четырежды повторял он один и тот же мотив. По
временам  он  вдруг  давал  волю  своему  высокому и, несмотря на преклонный
возраст,  еще  недурно  звучавшему голосу и громко пел несколько музыкальных
фраз  с выразительностью и артистическим искусством. Иногда же, когда собаки
лаяли  слишком  неистово,  он  вскакивал  и с лютней в левой руке, с длинной
гибкой  камышовой тростью в правой кидался на двор, кричал на собак, называя
их  по  именам,  замахивался  на них, точно намереваясь их убить, но нарочно
никогда  не задевал их тростью, а только бил ею возле них по плитам мощеного
двора.
     Когда   он  возвращался  после  подобных  вылазок  в  комнату  и  снова
вытягивался  на  своей  кушетке,  причем, будучи высок ростом, часто задевал
лбом висевшую над ним лампочку, старуха, указывая на нее, вскрикивала:
     - Эвфорион, масло!
     Но  он  всегда  отвечал  тем  же угрожающим движением руки и все так же
вращая своими черными зрачками:
     - Проклятые твари!
     Уже   целый   час   прилежный   певец   предавался   своим  музыкальным
упражнениям,  как  вдруг собаки - не с лаем, а с радостным визгом - кинулись
на двор.
     Старуха  быстро  выпустила  из  рук  белье  и  начала прислушиваться, а
долговязый ее муж сказал:
     - Впереди  императора  летит  такое  множество птиц, словно чайки перед
бурей. Хоть бы нас-то оставили в покое!
     - Прислушайся,  это  Поллукс; я знаю своих собак! - вскричала старуха и
поспешила как могла через порог на двор.
     Там   стоял   тот,   кого   ожидали.  Он  поднимал  прыгавших  на  него
четвероногих  граций  одну  за  другой  за  шкуру на хребте и успел уже дать
каждой по легкому щелчку в нос.
     Увидев  старуху, он обеими руками схватил ее за голову, поцеловал в лоб
и сказал:
     - Добрый  вечер,  маленькая мамочка! - Певцу он пожал руку, проговорив:
- Здравствуй, большой отец.
     - Да  и  ты  уже  стал  не меньше меня, - возразил тот, причем притянул
молодого  человека  к  себе,  положил  огромную ладонь на свою седую голову,
затем  тотчас  же  на  голову  своего  первенца,  покрытую  густыми  темными
волосами.
     - Мы  точно  вышли  из  одной  и  той  же  формы!  -  вскричал юноша. И
действительно,  он  был  очень  похож  на  отца.  Но,  правда, лишь так, как
породистый  скакун  может  походить  на  обыкновенную  лошадь, или мрамор на
известняк,  или  кедр на сосну. Оба были видного роста, имели густые волосы,
темные  глаза  и  правильный  нос одинаковой формы. Но ту веселость, которая
сверкала  во  взгляде  юноши,  он  наследовал  не от долговязого певца, а от
маленькой  женщины,  которая  теперь,  поглаживая его руку, смотрела на него
снизу вверх.
     И  откуда  взялось  у него это "нечто", так облагораживавшее его лицо и
исходившее  неизвестно  откуда:  не  то  от  глаз, не то от высокого, совсем
иначе, чем у старика, очерченного лба?
     - Я  знала, что ты придешь, - сказала мать. - Сегодня после обеда я это
видела  во  сне  и  докажу  тебе, что ты не застал меня врасплох. Вон там на
жаровне подогревается пареная капуста с колбасками и ждет тебя.
     - Я  не  могу остаться, - возразил Поллукс, - право же, не могу, как ни
приветливо  улыбается  мне твое лицо и как ни ласково поглядывают на меня из
капусты  эти  маленькие  колбаски. Мой хозяин Папий уже пошел во дворец. Там
будет  обсуждаться вопрос о том, каким образом создать чудо в более короткий
срок,  чем  обычно  требуется,  чтобы  обдумать,  с какой стороны взяться за
работу.
     - В  таком  случае я принесу тебе капусту во дворец, - сказала Дорида и
поднялась на цыпочки, чтобы поднести колбаску к губам своего рослого сына.
     Поллукс быстро откусил кусок и сказал:
     - Восхитительно!  Мне  хотелось бы, чтобы та штука, которую я собираюсь
вылепить  там,  наверху,  оказалась такой хорошей статуей, какой изумительно
превосходной  сосиской  был этот сочный цилиндрик, ныне исчезающий у меня во
рту.
     - Еще одну? - спросила Дорида.