- Как ее зовут? Я знаю всех римлянок.
     - Бальбилла.
     - Бальбилла?  Есть  много женщин с этим именем. Какая наружность у той,
о которой ты говоришь? - спросил Адриан с лукавым, подстерегающим взглядом.
     - Это  легче спросить, чем объяснить... - отвечал художник, который при
виде   улыбки  на  серьезном  лице  седобородого  собеседника  снова  весело
оживился.  -  Погоди...  Тебе, конечно, случалось видеть павлинов, когда они
распускают  хвост  колесом?  Представь же себе каждый глазок на хвосте птицы
Герыочаровательное  умное  личико  девушки с забавным носиком и чересчур высоким
лбом,  и  ты  получишь  портрет знатной девушки, которая хочет позволить мне
вылепить ее бюст.
     ______________
     
     Адриан звонко засмеялся, сбросил свой паллий и вскричал:
     - Отступи  назад,  я  знаю  эту  девушку, а если я разумею не ту, то ты
скажешь мне.
     Еще  не  докончив  этой фразы, он запустил свои крепкие пальцы в мягкую
глину  и, работая подобно опытному скульптору (скатывая, оформляя, отрывая и
прибавляя),  слепил  женское  лицо  с  целой башней локонов, похожее на лицо
Бальбиллы,   но   отражавшее  каждую  из  характерных  черт,  в  особенности
бросавшихся  в  глаза,  в таком карикатурно-преувеличенном виде, что Поллукс
был вне себя от восторга.
     Когда  Адриан  наконец  отступил  от  удавшейся  карикатуры  и  спросил
Поллукса - та ли это римлянка, о которой он говорил, последний вскричал:
     - Она!  Это  так же верно, как то, что ты не только великий архитектор,
но и превосходный ваятель. Грубая штука, но невероятно характерная!
     Император,  по-видимому,  очень  радовался  своей  пластической  шутке,
потому что он вновь и вновь взглядывал на нее и смеялся.
     Но  на  архитектора  Понтия  она,  казалось,  подействовала  совершенно
иначе.  Он вначале с глубоким интересом слушал разговор ваятеля с Адрианом и
следил  за работой последнего. Потом он отвернулся от нее, так как ненавидел
всякое  искажение  прекрасных  форм,  до  которого,  как ему случалось часто
убеждаться,  были  такие  охотники  египтяне.  Ему  было положительно больно
видеть,  что  такое  даровитое,  грациозное и притом беззащитное создание, с
которым  он  чувствовал  себя  связанным  узами благодарности, было поругано
таким человеком, как император.
     Утром  Понтий встретил Бальбиллу в первый раз, но от Титиана он слышал,
что  она  живет  с  императрицей  в  Цезареуме  и что она внучка того самого
наместника  Клавдия  Бальбилла,  который  отпустил  на  свободу  его  деда -
ученого греческого раба.
     Он  отнесся  к ней с благодарным вниманием и преданностью; его радовала
веселая,  живая натура Бальбиллы, и при каждом необдуманном слове ее ему так
хотелось  предостеречь  ее,  как будто она была близка ему по узам крови или
же давней дружбы, дающей большие права.
     Вызывающая  манера  ухаживания,  которую  Вер, легкомысленный сердцеед,
применял  в  обращении  с  этой  девушкой,  казалась  ему  возмутительной  и
опасной;  и  долгое время после того, как знатные гости оставили Лохиаду, он
думал  о  ней  и  решил по возможности не спускать глаз с внучки благодетеля
своей  семьи. Он считал своей священной обязанностью охранять и защищать ее:
она   казалась   ему   легкомысленной,  прекрасной  и  беззащитной  птичкой.
Сделанная  императором  карикатура  произвела на него такое впечатление, как
будто перед его глазами опозорили нечто заслуживавшее благоговения.
     А  седеющий властитель все стоял перед своей отвратительной пачкотней и
не  уставал  потешаться  ею. Это было неприятно Понтию. Как всем благородным
натурам,   ему  было  прискорбно  находить  что-либо  мелочное  и  пошлое  в
человеке,  на  которого  он  смотрел  как  на высшее существо. Как художник,
император  не  должен  был  оскорблять  таким образом красоту, как человек -
беззащитную   невинность.   И   в  душу  архитектора,  который  до  сих  пор
принадлежал   к   самым   горячим   поклонникам   Адриана,  вкралось  легкое
нерасположение  к  нему,  и  он был рад, когда император наконец удалился на
покой.
     В  своей спальне Адриан нашел все, к чему он привык. В то время как раб
Мастор раздевал его, зажигал ночник и поправлял ему подушки, он сказал:
     - Уже  много  лет  я  не  проводил  такого  приятного вечера. Хорошо ли
устроена постель для Антиноя?
     - Как в Риме.
     - А собака?
     - Я постелю для нее одеяло в коридоре у твоего порога.
     - Она накормлена?
     - Ей дали костей, хлеба и воды.
     - Надеюсь, ты сам тоже поужинал?
     - Я не был голоден, и притом хлеба и вина было довольно.
     - Завтра  нас  лучше  устроят.  Теперь спокойной ночи! Обдумывайте свои
слова,  чтобы  они  не  выдали  меня.  Несколько  дней  провести  здесь  без
помехи... было бы великолепно!
     С этими словами император повернулся на своем ложе и скоро заснул.
     Раб   Мастор   тоже  лег,  предварительно  расстелив  в  проходе  перед
императорской  опочивальней  одеяло  для дога. Голова раба покоилась на щите
из  толстой  воловьей  кожи, под которым, словно под куполом, лежал короткий
меч.  Ложе  было  неважное,  но  Мастор уже в течение многих лет пользовался
подобным  ложем и обыкновенно спал крепким сном ребенка. Теперь же сон бежал
от  него,  и  он  время от времени прикасался рукой к своим широко раскрытым
глазам, чтобы отереть соленую влагу, то и дело приливавшую к ним.
     Он   долгое   время  довольно  мужественно  сдерживал  слезы,  так  как
император  желал  видеть  у  своей прислуги веселые лица; Адриан даже сказал
ему  однажды,  что  он  вверяет  ему  заботу о своей особе из-за его веселых
глаз.
     Бедный  веселый  Мастор! Он был раб, но и он тоже имел сердце, открытое
для  страдания  и  радости, для веселья и горя, для ненависти и любви. Когда
он  был ребенком, его родная деревня попала в руки врагов его племени. Его с
братом  сначала  увезли  в  Малую  Азию,  а  затем в Рим; оба они были очень
хорошенькие белокурые мальчики, их купили для императора.
     Мастор  был взят для личного услужения Адриану, а его брат - для работы
в  садах.  Ни  тот, ни другой не знали недостатка ни в чем, кроме свободы, и
ничто не мучило их, кроме тоски по родине.
     Но  и  она  совершенно  исчезла  после  того,  как  Мастор  женился  на
хорошенькой  дочери  раба  - надсмотрщика за императорскими садами. Это была
живая  бабенка  с  огненными  глазами,  мимо  которой  не проходил никто, не