возраст,  забывает  всякое  благоразумие.  Я сообщу префекту Титиану, как ты
ведешь себя здесь, и как только прибудет сюда император, он узнает!..
     - Что?.. - засмеялся Адриан.
     - Что ты позволяешь себе относительно меня.
     - А  до  тех пор, - сказал император, - собака останется там, где была,
и,  конечно,  под  хорошим  присмотром. Но позволь сказать тебе заранее, что
Адриан  так  же любит собак, как и я, а ко мне он расположен еще больше, чем
к собакам.
     - Мы это увидим, - угрюмо проговорил Керавн. - Я или собака...
     - Боюсь, что собаке будет оказано предпочтение.
     - И  этим  поступком Рим совершит новое насилие!.. - вскричал Керавн, и
лицо его при этом судорожно перекосилось. - Вы отняли Египет у Птолемеев...
     - По  уважительным  основаниям,  -  прервал  Адриан,  - притом ведь это
старая история.
     - Право никогда не стареет, точно так же, как неоплаченный долг.
     - Но  оно исчезает вместе с лицами, которых оно касается. Как давно уже
не существует ни одного из Лагидов!
     - Вы  думаете  так  потому,  что  вам  кажется  выгодным  так думать, -
возразил  Керавн. - В человеке, который стоит здесь перед тобою, течет кровь
македонских  властителей  этой  страны.  Мой  старший сын носит имя Птолемея
Гелиоса, в лице которого, по вашему мнению, умер последний из Лагидов.
     - Добренький   маленький   слепой   Гелиос,   -  вмешался  черный  раб,
обыкновенно  пользовавшийся  именем  несчастного  малютки  как  щитом  в тех
случаях, когда его господин находился в опасном настроении духа.
     - Значит,  последний  потомок  Лага слеп! - засмеялся император. - Риму
нечего   ждать  его  притязаний.  Но  я  сообщу  императору,  какие  опасные
претенденты находят приют в этом доме.
     - Доноси  на  меня, обвиняй, клевещи, - презрительно вскричал Керавн, -
но я не позволю помыкать собою! Терпение! Ты еще узнаешь меня!..
     - А  ты  -  Аргуса,  если  сию  минуту не оставишь эту комнату вместе с
твоим полинявшим вороном.
     Керавн  кивнул  рабу  и,  не  поклонившись,  повернулся  спиной к своим
врагам.  На  пороге комнаты он еще раз приостановился на мгновение и крикнул
Адриану:
     - Будь   уверен  в  том,  что  я  буду  жаловаться  в  Совет  и  напишу
императору, как осмеливаются здесь обращаться с македонским гражданином.
     Когда  смотритель  вышел из комнаты, Адриан отпустил молосса, который в
бешенстве бросился к закрытой двери, отделявшей его от предмета ненависти.
     Император  приказал  ему  лежать  смирно  и  сказал, обращаясь к своему
любимцу:
     - Вот  так  чудище!  Смешон  и  притом  отвратителен  до крайности! Как
бушевала  в  нем  злоба  и  все  же  ни  во  что  не вылилась! Я предпочитаю
остерегаться  таких неисправимых людей. Берегите моего Аргуса и помните, что
мы  в  Египте, стране, уже по словам Гомера, изобилующей ядами. Пусть Мастор
зорко следит. Да вот наконец и он.


XV

     Когда  доверенный  раб  императора  вскочил,  чтобы  спасти  Селену  от
грозной  собаки  своего господина, он уже пережил нечто, чего не мог забыть,
получил  некое  неизгладимое впечатление: в душу его проникли слова и звуки,
которые  непрерывно  звучали  там вновь и вновь и так мощно очаровывали ум и
сердце,  что  он рассеянно и как бы в полудремоте оказывал своему повелителю
те  услуги,  с  которыми привык справляться каждое утро бодро и внимательно.
Зимой  и  летом  Мастор,  обычно  до  восхода  солнца,  покидал  опочивальню
императора,  чтобы  приготовить  все,  что  нужно  было  Адриану,  когда тот
поднимался  с ложа. Тут надлежало вычистить золотые бляшки на тонких поножах
и  ремни  солдатских  башмаков Адриана, проверить его одежду и попрыскать ее
чуть  заметно  его  любимыми тонкими духами. Но больше всего времени уходило
на  приготовление ванны. На Лохиаде еще не было, как в римских императорских
дворцах,  благоустроенных  бань,  а между тем слуга знал, что господин его и
здесь потребует большого количества воды.
     Ему  было  сказано, что если понадобится что-нибудь для его повелителя,
нужно   обращаться   к   архитектору   Понтию.   Мастор   нашел   его  перед
предназначенным  для  Адриана  помещением,  которому  Понтий вместе со всеми
помощниками  старался придать уютный и приятный для глаз вид, пока император
еще  спал. Архитектор отослал Мастора к работникам, занятым мощением первого
двора.   Эти   люди   должны   были  натаскать  столько  воды,  сколько  ему
потребуется.  Императорский  камердинер по должности не обязан был выполнять
столь   низменную   работу;   но  на  охоте,  в  путешествии  и  везде,  где
представлялась необходимость, он без приказания охотно брал это на себя.
     Солнце  еще  не взошло, когда он вступил во двор. Многие рабы еще спали
на  своих  циновках;  другие  улеглись  вокруг  костра  в ожидании похлебки,
которую  мальчик и старик размешивали деревянными палками. Ни тех, ни других
Мастор  не  хотел  тревожить,  а направился к другой группе рабочих, которые
сперва,   казалось,   только   беседовали  друг  с  другом,  а  затем  стали
внимательно  прислушиваться  к речам старика, по-видимому рассказывавшего им
какую-то историю.
     На  сердце  у  бедного  раба  было  тяжело,  он  был  теперь не в таком
настроении,  чтобы  слушать  сказки  и  прибаутки. Жизнь его была отравлена.
Услуги,  которые  от  него  требовались,  в другое время казались ему важнее
всего,  но  в этот день он смотрел на них совершенно иначе. В нем шевелилось
смутное  чувство,  что  сама судьба освободила его от всех обязанностей, что
несчастье  разорвало узы, которые приковывали его к службе и к императору, и
сделало  его  одиноким  и  самостоятельным  человеком. Ему приходила поэтому
мысль  -  не  следует  ли  ему взять все золотые монеты, которые швыряли или
совали  ему  в  руку  Адриан  и  богатые  люди,  желавшие быть допущенными к
императору  прежде  других,  и  с  этими  деньгами  бежать и растратить их в
кабаках  большого  города  на  вино  и на пиры с веселыми девками. Что будет
потом  -  ему все равно. Если его поймают, то, быть может, запорют насмерть;
но  он  уже принял немало пинков и побоев, прежде чем попал на императорскую
службу,  а  когда его везли в Рим, то однажды даже травили собаками. Убьют -
невелика  беда. Все равно когда-нибудь все кончится, а будущее, казалось, не
сулило  ему  ничего,  кроме томления на службе у беспокойного хозяина, кроме
горя и насмешек.
     Мастор  был  человек  добрейшей  души:  он  не  только не мог причинить
кому-либо  зло,  но  ему  даже нелегко было оторвать другого от удовольствия
или  развлечения.  А  нынче  он и того менее был к этому склонен, ибо только
тот, у кого болит сердце, чувствует настроение себе подобных.