- Может быть.
     - И  по  изготовлении  каждого  бюста,  -  продолжала  матрона,  -  она
пыталась собственноручно изменить то, что ей в особенности не нравилось.
     - Я  только  пролагала путь для работы рабов, - прервала Бальбилла свою
спутницу.  -  Впрочем,  мои  люди  мало-помалу  достигли известного навыка в
разбивании.
     - Значит,  моему  будущему  произведению  предстоит,  по  крайней мере,
быстрый  конец,  -  вздохнул  Поллукс. - Конечно, все рождающееся является в
мир со своим смертным приговором.
     - А для тебя была бы прискорбна быстрая кончина твоего произведения?
     - Да, если я найду его удавшимся; нет, если найду его плохим.
     - Кто  сохраняет  плохой бюст, - сказала Бальбилла, - тот сам заботится
о том, чтобы сохранить о себе в потомстве незаслуженную дурную молву.
     - Конечно.  Но откуда у тебя берется мужество в шестой раз подвергаться
подобной клевете, которую так трудно уничтожить?
     - Я  черпаю  его  в  том,  что могу велеть уничтожить что мне угодно, -
засмеялась избалованная девушка. - Спокойное сидение не по моей части.
     - Совершенно  верно,  - вздохнула Клавдия. - Однако же от тебя она ждет
чего-нибудь хорошего.
     - Благодарю,  -  отвечал  Поллукс.  -  И  я употреблю все усилия, чтобы
создать  нечто  соответствующее  тому,  чего  я  требую от мраморной статуи,
заслуживающей сохранения.
     - В чем же состоят твои требования?
     Поллукс несколько мгновений подумал, затем отвечал:
     - Я  не всегда нахожу подходящее слово для выражения того, что чувствую
как  художник.  Пластическое изображение, которое может удовлетворить своего
творца,   должно   отвечать   двум  требованиям:  во-первых,  оно  должно  в
сходственных  с  внешней стороны формах показать потомству, что скрывалось в
изображенном   человеке;   далее,  оно  должно  наглядно  показать  тому  же
потомству,  что  было в состоянии сделать искусство того времени, к которому
относится изображение.
     - Это пожалуй что так. Но ты забываешь о себе самом.
     - То есть о своей славе?
     - Именно.
     - Я  работаю  для  Папия  и  служу  искусству.  Этого  мне  достаточно.
Покамест ни слава не спрашивает обо мне, ни я о ней.
     - Но ведь ты отметишь мой бюст своим именем?
     - Почему же нет?
     - Мудрый Цицерон!
     - Цицерон?
     - Ты,  конечно, вряд ли знаешь замечание старого Туллияпишущие о тщете славы, ставят, однако же, свои имена на книгах.
     ______________
     
     - Я  не  пренебрегаю  лавровым  венком,  но  не  хочу добиваться ничего
такого,  что  имеет для меня цену только тогда, когда достается само потому,
что должно мне достаться.
     - Хорошо.  Но твое первое условие было бы исполнимо для тебя лишь в том
случае,  если  бы  тебе  удалось узнать мои мысли, мои чувства - словом, все
мое внутреннее существо.
     - Я вижу тебя и говорю с тобою, - возразил Поллукс.
     Клавдия громко засмеялась и вскричала:
     - Разговаривай  с  нею вместо четырех часов столько же лет, и ты всегда
будешь  открывать в ней что-нибудь новое. Не бывает недели, в которую она не
задавала  бы Риму какой-нибудь загадки. Эта беспокойная сумасбродная головка
никогда  не  унимается, но зато это золотое сердце остается всегда и во всем
одинаковым.
     - И  ты  думаешь,  что  это  для  меня  новость?  -  спросил Поллукс. -
Беспокойный  ум моей натурщицы я узнаю по ее лбу и губам, а какова ее душа -
это выдают мне глаза.
     - И мой курносый нос? - спросила Бальбилла.
     - Он   свидетельствует,  что  Рим  прав,  когда  твои  веселые  причуды
приводят его в изумление.
     - Все-таки   ты   работаешь,  может  быть,  не  для  молотка  рабов?  -
засмеялась Бальбилла.
     - Если  бы это было и так, то все же мне останется воспоминание об этом
приятном часе.
     Архитектор  Понтий  прервал ваятеля, прося у Бальбиллы извинения в том,
что  помешал  сеансу.  Он объявил, что требуется немедленно совет Поллукса в
одном  очень  важном  деле,  но через десять минут художник вернется к своей
работе.
     Как  только  женщины  остались  одни, Бальбилла встала и с любопытством
начала  осматривать  обнесенную ширмами мастерскую скульптора, а ее спутница
сказала:
     - Этот   Поллукс   -   любезный   молодой   человек,  но  он  несколько
бесцеремонен и слишком жив.
     - Художник!  -  отвечала  Бальбилла,  которая  перевернула каждый бюст,
каждую  табличку  с  рисовальными  этюдами  ваятеля,  подняла  покрывало  на
восковой  модели  Урании,  попробовала  звук  лютни,  висевшей  на  одной из
перегородок,  побывала  то  здесь,  то  там  и  наконец  остановилась  перед
каким-то большим, плотно окутанным платками куском глины в углу мастерской.
     - Что бы это могло быть? - спросила Клавдия.
     - Наверное, какая-нибудь новая наполовину оконченная модель.
     Бальбилла  пощупала  кончиками  пальцев  стоявшее  перед нею изваяние и
сказала:
     - Мне  кажется,  это  голова.  Во  всяком  случае,  нечто особенное! На
блюдах,  так  плотно закрытых, часто лежат лучшие кушанья. Разоблачим-ка это
закутанное изображение.
     - Кто  знает,  что  это такое, - предостерегала Клавдия, сама распуская
шнурок,  связывавший  платки, которые скрывали бюст. - В подобных мастерских
бывают часто диковинные вещи.
     - Пустяки!  Это только человеческая голова; я чувствую это! - вскричала
Бальбилла.
     - А  все-таки  нельзя знать, - прибавила матрона и развязала один узел.
- Эти художники такие необузданные и ненадежные люди.
     - Захвати  вот  этот уголок, я приподниму здесь, - попросила Бальбилла,
и  мгновение  спустя  карикатурное изображение молодой римлянки, вылепленное
Адрианом  в прошлый вечер, стояло перед поэтессой во всем своем подчеркнутом
безобразии.