как  теперь  в  театре,  и  такой же голубой и безоблачный небесный свод над
зрительной  залой,  однако  же  все  имело  сегодня  совершенно  иной вид на
возвышенной плоскости позади орхестры.
     Богатый  колоннами фасад царского дворца, выстроенного из разноцветного
мрамора  и  украшенного  золотом, служил и теперь, как всегда, задним планом
сцены,  но  в  этот  раз  от  пилястра  к  пилястру,  от  колонны  к колонне
извивались  гирлянды  из  свежих  и  ароматных цветов. Множество художников,
самых  первых  в  городе,  ходили  с  табличками  и  грифелями  в руке среди
десятков   девушек  и  женщин,  а  сам  Плутарх  и  окружавшие  его  господа
составляли хор, в котором певцы то расходились, то снова сходились.
     На  правой  стороне  сцены  возвышались три пурпурных ложа, на одном из
которых  сидел  префект  Титиан  со  своей  женой Юлией, с грифелем в руках,
словно  художник;  на  другом  -  лежал,  растянувшись, Вер, увенчанный, как
всегда, розами. Третье, предназначенное для Плутарха, оставалось незанятым.
     Претор,  не  стесняясь,  прерывал  каждую  речь,  точно  он  был  здесь
хозяином,  и  его  замечания принимались с громко выраженным согласием или с
одобрительным смехом.
     Фигура  богатого  Плутарха, остававшаяся навсегда в памяти каждого, кто
видел  его  хоть  раз,  не  была  совершенно  незнакома  Арсиное, так как за
несколько  дней  перед  тем  он  в  первый  раз  после  многих  лет явился с
архитектором  в свою папирусную мастерскую, чтобы распорядиться относительно
украшения  ее  дворов  и  помещений  для приема императора. Тут он зашел и в
отделение,  где  работала  Арсиноя,  и  ущипнул ее за щеку, сказав несколько
шутливых и ласковых слов.
     Теперь он вразвалку ходил по сцене.
     Говорили,  что  ему  около  семидесяти  лет.  Ноги  его были наполовину
парализованы,  но  непрестанно и быстро, хотя и непроизвольно, двигались под
тяжелым,   наклонившимся   далеко  вперед  телом,  которое  справа  и  слева
поддерживали двое статных юношей.
     Его  благородная  голова,  вероятно,  в  молодости  была  необыкновенно
красива.  Теперь  его  череп  был  покрыт  париком  с  длинными  каштановыми
кудрями,  брови  и  ресницы  были выкрашены очень темной краской, а щеки так
густо  набелены  и размалеваны розовыми румянами, что лицо его будто застыло
в  улыбке.  На  его  кудрях  красовался  венок  из редких цветов, похожих на
гроздья  винограда.  Белые  и  красные  розы  в  изобилии  выглядывали из-за
складок  его  пышной  тоги  и были прикреплены золотыми пряжками, на которых
сверкали  крупные  драгоценные  каменья.  Все  края  его  плаща были затканы
розовыми  почками,  и  к  каждой  из  них  был прикреплен изумруд, мерцавший
подобно блестящему жуку.
     Поддерживавшие  его  молодые люди казались частью его особы. Он обращал
на  них  так мало внимания, словно они были костылями, а им не нужно было ни
одного  слова  для  того,  чтобы  знать,  куда  он  желает  направиться, где
остановиться и отдохнуть.
     Издали  его  лицо  казалось  лицом  юноши,  вблизи  же  оно походило на
раскрашенный гипсовый бюст с большими подвижными глазами.
     Софист  Фаворин  сказал про него, что этот прекрасный, дрыгающий ногами
труп  можно  было  бы  оплакивать,  если бы не приходилось смеяться над ним;
самому  же  Плутарху  приписывали слова, что он насильно удерживает при себе
вероломную молодость.
     Александрийцы  прозвали  его  шестиногим  Адонисом, так как он нигде не
показывался  без  поддерживавших его двух юношей. Услыхав об этом прозвище в
первый  раз,  он сказал: "Им следовало бы назвать меня скорее шестируким". И
действительно,  он  был  щедр, заботился о своих работниках, хорошо содержал
своих   рабов,   обогащал   своих  вольноотпущенников  и  время  от  времени
приказывал  раздавать  народу  крупные  суммы  золотом,  серебром, а также и
хлеб.
     Арсиноя  с  состраданием  смотрела на бедного старика, который при всем
своем искусстве и со всем своим золотом не мог возвратить себе молодость.
     В  худощавом  человеке,  который  только  что  подошел  к Плутарху, она
узнала  продавца  художественных  произведений  Габиния,  которому  ее  отец
указал на дверь после спора по поводу мозаики.
     Но   тут   разговор   между  этими  двумя  людьми  прервался,  так  как
распределение   женских  ролей  для  группы  "Въезд  Александра  в  Вавилон"
окончилось.  Около  пятидесяти  женщин  и  девушек  были отпущены со сцены и
сошли в орхестру.
     Экзегет,  высшее  должностное  лицо  города,  выступил  теперь вперед и
принял  от  скульптора  Папия новый список. Он быстро пробежал его глазами и
отдал сопровождавшему его глашатаю, а последний громко прокричал:
     - Именем  высокого  экзегета  и  жреца  храма  Александра  прошу вашего
внимания,  жены  и дочери македонских мужей и римских граждан! Мы приступаем
теперь  к  новому  отделу  нашего  представления  житейских  судеб  великого
македонца  -  "Свадьба Александра с Роксаной", и я прошу войти на сцену тех,
которых наши художники имеют в виду для этой части зрелища.
     После   этого  воззвания  он  прокричал  густым,  далеко  раздававшимся
голосом  длинный  ряд  имен  при  полном  безмолвии, воцарившемся в обширном
помещении театра.
     На  сцене  тоже  было  все  тихо;  только Вер вполголоса сделал Титиану
несколько  замечаний, а Габиний, со свойственной ему нервной настойчивостью,
нашептывал  на  ухо  Плутарху  длинные  фразы,  на которые старик отвечал то
кивками головы, выражавшими согласие, то отрицательными движениями руки.
     Арсиноя  с  затаенным дыханием и сильно бьющимся сердцем прислушивалась
к  голосу  глашатая.  Беспрестанно  краснея,  она  вздрогнула  и  в смущении
посмотрела  на  букет,  который  держала  в  руке,  когда  со сцены громко и
явственно для всех присутствовавших провозгласили:
     - Арсиноя, вторая дочь македонца и римского гражданина Керавна!
     Дочь  судостроителя  уже  была вызвана до нее и тотчас же оставила свое
место;  Арсиноя  же скромно дожидалась, пока не встали еще несколько матрон.
Она  присоединилась  к  ним  и,  спустившись  сперва  в  орхестру,  а  затем
поднявшись  по  ступеням,  вступила  на  сцену  в одном из последних звеньев
шествия.
     Там  женщин  и  девушек выстроили в два ряда, и художники рассматривали
их  с  почтительной любезностью. Арсиноя вскоре заметила, что мужчины глядят
на нее больше и дольше, чем на других девушек.
     Даже  и тогда, когда распорядители празднества собрались в одну группу,
чтобы  посоветоваться,  они упорно смотрели на нее и говорили о ней; это она
чувствовала.  От  нее  не  ускользнуло  также и то, что она была мишенью для
многих  взглядов зрителей, сидевших в театре, и теперь ей казалось, будто со
всех сторон на нее указывают пальцами.
     Она  не знала, куда девать глаза, и застыдилась. Все же ее радовало то,
что  ее  заметило  такое  множество  людей;  и  между тем как она в смущении