- Этого  еще  недоставало!  -  вскричал  Керавн.  - Это чудовище пьяно,
Селена больна, а ты рвешься на улицу!
     - Но никто не остается сегодня дома, - возразил негр.
     - Так  убирайся!  -  закричал  Керавн. - Шляйся до полуночи! Делай, что
хочешь,  только  не  ожидай,  что  я  буду держать тебя дольше. Для верчения
ручной  мельницы  ты  еще годишься, и, наверно, найдется какой-нибудь дурак,
который даст за тебя две-три драхмы.
     - Нет,  нет,  не  надо  продавать!  -  застонал  старик и поднял руки с
умоляющим видом; но Керавн не слушал его и продолжал:
     - Собака,  по  крайней  мере,  привязана  к своему господину, а вы - вы
объедаете его, и когда он нуждается в вас, то вас тянет шляться по улицам.
     - Но я останусь, - завыл старик.
     - Делай,  что  хочешь.  Ты  уже  давно похож на разбитую клячу, которая
делает  всадника  посмешищем  для  детей.  Когда ты выходишь со мною, то мне
вслед  люди  смотрят  так,  как  будто  у меня какое-нибудь грязное пятно на
паллии.  И  эта  паршивая собака желает праздновать и корчить из себя важную
фигуру среди граждан!
     - Да  ведь я остаюсь, только не продавай меня! - жалобно простонал раб,
стараясь  поймать руку своего повелителя, но Керавн оттолкнул его и приказал
ему  идти  в  кухню,  развести  огонь  и  облить водой голову старухи, чтобы
привести ее в себя.
     Раб  выпроводил  ее  за  дверь,  а Керавн пошел в спальню дочери, чтобы
разбудить ее.
     В  комнате Арсинои не было никакого другого света, кроме того, которому
удавалось  прокрасться  через  отверстие  под  самым  потолком.  Косые  лучи
утреннего солнца падали теперь на постель, к которой подошел Керавн.
     Там   его  дочь  лежала  в  глубоком  сне.  Прекрасная  голова  девушки
покоилась  на  согнутой  правой  руке,  распущенные светло-каштановые волосы
потоком струились на нежные плечи и переливались через край постели.
     Еще  никогда  дочь не казалась ему такой прекрасной, мало того - вид ее
взволновал  его  сердце,  так  как  Арсиноя напомнила ему умершую жену. И не
одна  суетная  гордость,  но  и  движение  истинной отеческой любви невольно
превратило  желание  его  души  в  сердечную  молитву  без  слов, чтобы боги
сохранили это дитя и даровали ему счастье.
     Он  не  привык  будить  дочерей,  которые  всегда просыпались и были на
ногах  раньше его, и ему было тяжело прервать сладкий сон своей любимицы; но
это  было  необходимо, и он, окликнув Арсиною по имени, потрепал ее по плечу
и   сказал,   когда   она   наконец   приподнялась   и  посмотрела  на  него
вопросительно:
     - Это я. Вставай! Вспомни, дитя, сколько сегодня предстоит дел.
     - Конечно. Но ведь еще очень рано, - возразила она, зевая.
     - Рано?   -   спросил   Керавн,  улыбаясь.  -  Мой  желудок  утверждает
противное. Солнце стоит уже высоко, а я еще не получил своего супа.
     - Пусть его сварит старуха.
     - Нет,  нет,  дитя,  ты  должна встать. Разве ты забыла, кого ты должна
представлять? А моя завивка? А супруга префекта? И затем - твой наряд?
     - Так  уйди...  Мне  нет  ни малейшего дела до Роксаны и до всего этого
переодевания.
     - Потому  что  ты  еще  не совсем проснулась, - засмеялся управитель. -
Каким образом очутился листок плюща в твоих волосах?
     Арсиноя  покраснела,  схватилась  за то место головы, на которое указал
ей отец, и сказала лениво:
     - От какой-нибудь ветки. Но теперь уходи, чтобы я могла встать.
     - Сейчас, сейчас. В каком положении ты нашла Селену?
     - Ей  вовсе не так плохо; но об этом я расскажу потом. Теперь же я хочу
остаться одна.
     Когда  затем  через  полчаса Арсиноя принесла отцу суп, он посмотрел на
нее   с  удивлением.  Ему  показалось,  что  с  дочерью  произошла  какая-то
перемена.  В  ее  глазах  светилось  нечто, чего он еще не замечал прежде, и
придавало  ее  юным  чертам  такое  значительное  выражение,  что  он  почти
испугался.
     Пока она мешала суп, Керавн с помощью рабов поднял детей с постели.
     Теперь  они  сидели  за завтраком, и между ними слепой Гелиос, свежий и
здоровый.
     В  то  время  как  Арсиноя  рассказывала отцу о Селене и о превосходном
уходе  за  нею  вдовы  Анны,  Керавн  не  спускал  с нее глаз. Когда же она,
заметив  это,  спросила с нетерпением, что в ней сегодня такое особенное, то
он покачал головой и ответил:
     - Какие,  однако,  вы,  девушки!  Тебе  оказали великую честь - выбрали
тебя  для  роли невесты Александра, и вот гордость и радость по этому поводу
удивительно  изменили  тебя  в  одну  ночь, - впрочем, по моему мнению, не к
худшему.
     - Глупости,  -  возразила  Арсиноя,  покраснев,  и  бросилась  на ложе,
нежась  и  потягиваясь.  Она  не  чувствовала  усталости, но ощущала во всех
членах   приятную   истому,   наполнявшую  ее  каким-то  особенным  чувством
благополучия.
     Ей  казалось,  будто  она  вышла  из  теплой ванны. До ее слуха снова и
снова  доносились  словно  издалека  звуки  веселой  музыки, за которыми она
следовала вместе с Поллуксом.
     Она  то  улыбалась,  то  смотрела  неподвижным взором перед собой и при
этом  думала,  что  если  бы ее милый позвал ее в этот час, то в ней было бы
достаточно  силы  для  того, чтобы тотчас же вновь пуститься с ним в бешеную
пляску. Всю ее пронзало такое приятное ощущение полного здоровья!
     Только  глаза ее были слегка воспалены, и когда Керавну показалось, что
он  замечает  в  дочери  что-то  новое, то это был какой-то луч серьезности,
присоединившийся  теперь  к  веселому  блеску, который он привык видеть в ее
глазах.
     По   окончании  завтрака,  когда  раб  повел  детей  гулять  и  Арсиноя
принялась    завивать    кудри   отцу,   Керавн   принял   одну   из   своих
величественнейших поз и сказал внушительным тоном:
     - Дитя мое!
     Девушка   опустила   накаленные   щипцы   и,  заранее  ожидая  услышать
какую-нибудь  из  тех  причуд,  против  которых  привыкла  бороться  Селена,
спросила:
     - Ну?
     - Слушай меня внимательно.
     То,  что  он  хотел сказать теперь, пришло ему в голову только час тому
назад,  когда он лишил старого раба удовольствия уйти со двора, однако же он
принял  вид  глубокомысленного философа и, прикасаясь пальцами к своему лбу,
промолвил: