Арсинои,  когда  она  попросила  певца Эвфориона отворить ей ворота, так как
она  хочет  выйти  со  своей  старой  рабыней посмотреть, как чувствует себя
Селена.
     Дорида  успокоила ее, повторила уверение, что в доме вдовы Анны больная
окружена  всевозможными попечениями, но одобрила ее желание навестить сестру
и  поддержала  Поллукса,  убедившего  Арсиною позволить ему проводить ее. Он
говорил,  что  скоро  после  полуночи  начнется  праздник,  улицы наполнятся
буйным  народом  и  от  пьяных рабов ее скорее защитил бы пуховый веник, чем
это  черное  пугало  -  рабыня,  которая была развалиной уже тогда, когда он
совершил  глупейший  поступок  в  своей  жизни  и восстановил против себя ее
отца.
     Они   молча   шли  по  темным  улицам,  которые  все  больше  и  больше
наполнялись людьми. Затем Поллукс сказал:
     - Дай  я  возьму  тебя  под  руку, ты должна чувствовать, что я защищаю
тебя,  а я желал бы при каждом моем шаге сознавать, что я снова нашел тебя и
могу быть возле тебя, чудное создание!
     В  этой  просьбе  не  было и тени озорства, она звучала скорее глубокой
серьезностью,  и  густой голос ваятеля дрожал от волнения, когда он повторил
ее  с  сердечной  нежностью.  Точно  перст  любви  постучалась  она в сердце
девушки,  которая  вложила  свою  руку  в  руку  Поллукса  и  отвечала тихим
голосом:
     - Уж ты сумеешь меня защитить.
     - Да, - сказал он твердо и схватил левой рукой ее маленькую ручку.
     Она  не отняла руки, и, когда они молча прошли несколько шагов, Поллукс
вздохнул и спросил:
     - Знаешь ли ты, что я чувствую?
     - Что?
     - Я  и сам не в состоянии объяснить это как следует. Это такое чувство,
как  будто  я  победитель  на Олимпийских играх или же император подарил мне
свою  пурпурную  мантию.  Но  наплевать  на  венок  и  на  пурпур. Сейчас ты
опираешься  на  мою руку, а я держу ее в своих руках: в сравнении с этим все
другое  - ничто. Если бы здесь не было людей, то я... я... я не знаю, что бы
я сделал.
     Упоенная  счастьем,  она  посмотрела  на  него;  он же горячо и надолго
прильнул  к ее руке. Затем он выпустил ее и сказал со вздохом, исходившим из
самой сокровенной глубины его сердца:
     - О Арсиноя, прекрасная Арсиноя, как я люблю тебя!
     Это  признание  тихо,  но  пламенно сорвалось с его губ. Девушка крепко
прижала  его  руку к себе, прильнула головой к его плечу, встретилась своими
большими, широко раскрытыми глазами с его нежным взглядом и тихо сказала:
     - Поллукс, я так счастлива! Мир так прекрасен!
     - Нет,  я  готов его возненавидеть! - воскликнул ваятель. - Слышать это
и   иметь  возле  себя  бдительную  старуху  и  быть  принужденным  степенно
выступать  среди улицы, кишащей народом, невыносимо! Этого я не могу терпеть
дольше! Девушка из девушек, здесь темно!
     Действительно,  в углу, который образовали два дома, примыкавшие один к
другому,  лежала  глубокая тьма. Там Поллукс привлек Арсиною к себе и быстро
запечатлел  на  ее  невинных  устах  первый поцелуй, но среди этой тьмы в их
сердцах было светло, сияло солнце.
     Она  крепко  обвила  руками его шею и была бы готова оставаться в таком
положении до скончания дней, но к ним приближалась шумная толпа рабов.
     С  песнями и беснованием начали эти несчастные свое празднование вскоре
после  полуночи,  чтобы  полнее  насладиться торжеством, освобождавшим их на
короткое время от всяких обязанностей.
     Поллукс  знал, как необузданны они могут быть в своем веселье, и, идя с
Арсиноей, просил ее держаться поближе к домам.
     - Как  они веселы, - сказал он, указывая на ликовавшую толпу. - Сегодня
хозяева  будут даже слегка им прислуживать. Для них только что начинается их
лучший день в году; для нас же начался прекраснейший день в нашей жизни.
     - Да, да, - отвечала Арсиноя и обвила обеими руками его сильную руку.
     Затем  она  весело  засмеялась,  так  как  Поллукс  заметил, что старая
невольница  прошла  мимо  них  с  опущенной  головой и последовала за другой
молодой парой.
     - Я позову ее, - сказала Арсиноя.
     - Нет,  нет,  оставь  ее, - упрашивал художник, - те двое, что впереди,
наверное больше нуждаются в ее охране, нежели мы.
     - Как  могла  она  принять  вон  того  маленького  человека  за тебя? -
засмеялась девушка.
     - Если  бы  я  был  хоть немножко пониже! - отвечал Поллукс, вздыхая. -
Подумай,  какая  масса  жгучей  любви  и мучительного желания входит в такой
длинный сосуд, как я.
     Она  ударила  его  по  руке, и в наказание за это он быстро коснулся ее
лба губами.
     - Но здесь люди, - сказала она, отстраняясь.
     - Не беда, они только позавидуют, - весело возразил он.
     Улица была пройдена, и теперь они стояли перед каким-то садом.
     Он  принадлежал вдове Пудента. Поллукс знал это, так как владелица сада
Павлина  была  сестрой  архитектора  Понтия и имела кроме этого великолепный
дом  в  городе.  Но неужели это возможно? Неужели их принесли сюда невидимые
руки?
     Ворота  усадьбы  были  заперты. Скульптор разбудил привратника, сказал,
что  ему  нужно, и привратник, получивший приказание впустить родных больной
хотя  бы и ночью, проводил его с Арсиноей до места, откуда можно было видеть
яркий свет, мерцавший в домике вдовы Анны.
     Луна  освещала  путь, усеянный раковинами; кусты и деревья сада бросали
резко   очерченные   тени   на  освещенные  площадки,  море  ярко  сверкало.
Привратник  оставил  двух  счастливцев, как только они вошли в темную аллею.
Поллукс, открыв свои объятия, сказал:
     - Теперь еще один поцелуй, о котором я буду вспоминать, поджидая тебя.
     - Теперь  нет,  - упрашивала девушка, - теперь, когда мы здесь, мне уже
не до радости. Я беспрестанно думаю о бедной Селене.
     - Против  этого нельзя ничего возразить, - сказал покорно Поллукс. - Но
я буду вознагражден, когда пройдет срок ожидания.
     - Теперь  уже  нет!  -  вскричала  Арсиноя,  кинулась к нему на грудь и
затем поспешила к дому.
     Он   последовал  за  нею,  и  когда  она  остановилась  у  одного  ярко
освещенного окна, приходившегося вровень с землей, то остановился и он.
     Они   вместе   заглянули  в  высокую,  обширную,  чрезвычайно  опрятную
комнату,  в  которой  была  только  одна  дверь, выходившая в некрытые сени.
Стены  этой  комнаты  были  окрашены  в  светло-зеленый  цвет.  Единственное