горестью,  что не выдержал командир красноармейцев  и  не  сдержал
слезу.
   –  И  откуда  в  тебе, сынок, столько чувства?  Помотало  тебя,
горемычного, по свету. Пора и честь знать.
   И  отвел  он  Сережу  в  консерваторию, и показал  его  Назарию
Райскому.  Благо, красноармейский отряд, к которому время  прибило
Ребрикова,  стоял  в Москве, а красный командир был  потомственным
офицером  и  не понаслышке знал Назария Райского, который  и  взял
Сережу  в свой класс... И открылся Сереже Ребрикову мир, в котором
отнеслись к нему с вниманием и заботой. За годы учебы в Московской
консерватории прирос Сергей к своему профессору, да так, что когда
последнего  в силу ряда интриг «ушли» из консерватории  и  Райский
вынужден  был  уехать  в  Тифлис,  Ребриков  перевелся  вслед   за
педагогом в Тифлисскую консерваторию.
   Тифлис  30-х  годов поглотил молодого Сережу своей  музыкальной
жизнью. В Тифлисе Ребриков сдружился с молодым Петре Амиранашвили,
который  подавал  большие  надежды и стал  впоследствии  одной  из
ярчайших  звезд  грузинской оперы. В доме своей  знакомой  Натальи
Сережа  услышал,  как обворожительно пел городские  романсы  Вадим
Козин  и  подружился  с ним. Вместе с молодым  Петре  Амиранашвили
Qepef` бегал на спектакли блистательного грузинского тенора Давида
Андгуладзе,  московских  заезжих  знаменитостей  Большого  театра,
которые часто жаловали своим посещением этот благословенный край и
радушный  гостеприимный  народ.  Жизнь  в  Тифлисе  бурлила,  была
полнокровной, насыщенной и интересной...
   Впервые я увидел Ребрикова в ГИТИСе 1 сентября 1960 года в  17-
м  классе в особняке института в Собиновском переулке, где мы пели
прослушивание  у  Павла  Михайловича Понтрягина  при  поступлении.
Теперь  нас  представляли  вокальной  кафедре  и  распределяли  по
педагогам.  Педагоги  сидели по одной  стороне  класса,  мы  –  по
другой. Сережку Менахина распределили в класс Ребрикова, а меня  в
класс Трегубова, у которого уже занимался Валерий Золотухин.
   Естественно,  был  импровизированный  концерт,  в  котором   от
нашего  курса  выступал  Геннадий  Шумский,  обладатель  красивого
баритона,  а  от  старшекурсников –  Юрий  Летов,  очень  хороший,
звучный тенор.
   Меня  почему-то  притягивал  к  себе  облик  Сергея  Яковлевича
Ребрикова.  Его  могучий торс был облачен в темно-серый  пиджак  в
клетку  с  двумя  ромбами на лацкане. Тогда я и  узнал,  что  этот
коренастый детина – Сергей Ребриков, уже год преподает  в  ГИТИСе,
что  он  сидел  в  Воркуте, что закончил  две  консерватории,  что
вокальная  метода  его странноватая. Видимо,  вся  эта  информация
повлияла на то, что я, сам того не сознавая, запечатлел Сережу  на
кинокамеру  выходящим из института и разговаривающим  с  известным
артистом  оперетты  Михаилом  Качаловым.  Это  было  моим   первым
визуальным знакомством с Ребриковым.
   Затем  я  год следил, как растет у него вокально Сергей Менахин
и  в конце первого курса решился на разговор с Сергеем Яковлевичем
о  моем переводе в его класс. Я много дней провел на его занятиях,
часто  провожал Сергея Яковлевича домой. Благо он жил недалеко  от
ГИТИСа, на Кировской улице, во дворе, сразу за Главпочтамтом.
   Занимал  он  продолговатую комнату в  коммунальной  квартире  с
вечно  полутемными  коридорами. Мы  много  говорили  о  вокале,  о
певцах, о жизни в ГИТИСе. В конце концов он согласился взять  меня
в класс и подсказал, как добиться того, чтобы перевели меня именно
к нему.
   –  Сходи  к  Пашке Понтрягину, отнеси ему заявление, в  котором
напишешь,  что просишься в его класс. Но если он не сможет  взять,
тогда только к Ребрикову.
   Дела  мои  вокальные были не ахти, хотя мне и поставили  тройку
после первого курса, но это скорее всего из-за дружбы Понтрягина с
Трегубовым.  Естественно, что Понтрягин меня  не  взял  к  себе  в
класс.   Он  брал  студентов  только  с  хорошими,  перспективными
голосами. И ход сработал. Меня с удовольствием перевели  к  Сергею
Яковлевичу, на что Трегубов, мой бывший педагог, ответствовал:
   – Свернешь себе шею!
   –  На  похороны  не  приглашаю, – сказал я и с  легким  сердцем
побежал  разыскивать  Сережу, чтобы сообщить радостную  весть:  со
второго курса я у него в классе.
   С  тех  пор  Сережа все больше и больше входил в  мою  жизнь  и
становился  родным мне человеком. Вместе мы делили  и  горести,  и
радости. Вместе отдыхали и в Одессе, и в Сочи, и у мамы в  Игреке,
куда она с отчимом переехала после Севера, и у мамы Шуры в Заветах
Ильича.
   И,  конечно же, мы занимались вокалом не только в ГИТИСе, но  и
на  отдыхе.  У  деда была одна удивительная черта: он  с  каким-то
воодушевлением, если не сказать с остервенением, проводил  занятия
и  добивался только ему понятных результатов, которых не понимал и
не  принимал  никто. Эти результаты он называл  промежуточными  на
долгой дороге к конечному результату, правильному звукоизвлечению.
Bqe  смеялись и издевались над этими результатами, а  на  мне  это
особенно наглядно было заметно, на что Сережа ответствовал:
   – Пошли к чертовой матери, кретины! Цыплят по осени считают!
   А  моих  цыплят считали весной 1965 года, когда меня приняли  в
Большой  театр.  И  как он этим гордился! Это  надо  было  видеть!
Особенно он гордился тем, что на втором туре к нему подошел  Зураб
Анджапаридзе и спросил:
   – Пьявко ваш мальчик?
   – Да.
   – Очень хорошо поет. У него все будет нормально.
   А  каким  он  окрыленным  ходил, когда  я  спел  Пинкертона  на
премьере «Чио-Чио-Сан» с Галиной Вишневской!
   Но  чем  больших  успехов  я добивался,  тем  больше  шишек  он
получал в институте от заведующего вокальной кафедрой Понтрягина.
   –  Пашка  поедом  ест.  Будь  он неладен!  –  посетовал  как-то
Сережа. В конце концов Сергей Яковлевич покинул стены ГИТИСа.
   Кому  от  этого  хуже  стало? Только студентам.  И  Пон­трягину
легче не стало. Все равно все знали, что вокальные калеки бегут на
исправление к Сереже. А этого запретить не мог никто. И влиять  на
этот процесс ни кафедра, ни Понтрягин были не в силах.