по причине удобства, а не по необходимости.
     
     И наконец, надо подчеркнуть, что левые мифы бедны, бедны по
своей природе. Они не могут размножаться, поскольку делаются по
заказу с ограниченными, временными целями и создаются с большим
трудом. В них нет главного - выдумки. В любом левом мифе есть
какая-то натянутость, буквальность, ощущается привкус лозунга,
выражаясь сильнее, можно сказать, что такой миф бесплоден.
Действительно, что может быть худосочнее, чем сталинский миф? В
нем отсутствует какая бы то ни было изобретательность,
использование его  поражает своей неуклюжестью, означающее мифа
(чья форма, как мы знаем, бесконечно богата в буржуазной
мифологии) совершенно не варьируется, все сводится к бесконечно-
однообразной литании.
     
     Это несовершенство, по моему мнению, обусловлено природой
"левых сил": несмотря на свою расплывчатость, термин "левые
силы" всегда определяется по отношению к угнетенным, будь то
пролетариат или жители колоний [24]. Язык же угнетенных всегда
беден, монотонен и связан с их непосредственной
жизнедеятельностью; мера их нужды есть мера их языка. У
угнетенных есть только один язык - всегда один и тот же - язык
их действии; метаязык для угнетенных - роскошь, он им
недоступен. Речь угнетенных реальна, как речь лесоруба, это
транзитивная речь, она почти неспособна лгать; ведь ложь - это
богатство, ею можно пользоваться, когда есть запас истин, форм.
Такая присущая языку угнетенных бедность ведет к возникновению
разреженных, тощих мифов; эти мифы или недолговечны или поражают
своей нескромностью: они сами выставляют напоказ свою
мифичность, указывая пальцем на собственную маску, и маска эта
едва ли является маской псевдофизиса, ведь псевдофизис тоже
роскошь, угнетенные могут лишь взять его напрокат; они не
способны очищать вещи от их действительного смысла, придавать им
пышность пустой формы, готовой заполниться невинностью мнимой
Природы. Поэтому можно сказать, что в некотором смысле левые
мифы всегда искусственны, вторичны, отсюда их неуклюжесть.
     

МИФ СПРАВА

     С количественной точки зрения мифы характерны именно для
правых сил, для которых мифотворчество является существенным
признаком. Мифы справа откормлены, блестящи по форме,
экспансивны, болтливы и способны порождать все новые и новые
мифы. Они охватывают все сферы жизни: правосудие, мораль,
эстетику, дипломатию, домашнее хозяйство, Литературу, зрелища.
Их экспансия пропорциональна желанию буржуазии утаить свое имя.
Буржуазия хочет оставаться буржуазией, но так, чтобы этого никто
не замечал, именно сокрытие буржуазией своей сущности (а всякое
сокрытие бесконечно разнообразно в своих проявлениях) требует
беспрерывного мифотворчества. Угнетаемый человек - никто, и язык
у него один, ибо он может говорить только о своем освобождении.
У угнетателя есть все: его язык богат, многообразен, гибок,
охватывает все возможные уровни коммуникации, метаязык находится
в его монопольном владении. Угнетаемый человек СОЗИДАЕТ мир,
поэтому его речь может быть только активной, транзитивной (то
есть политической), угнетатель стремится сохранить существующий
мир, его речь полнокровна, нетранзитивна, подобна пантомиме,
театральна, это и есть Миф. Язык одного стремится к переделке
мира, язык другого - к его увековечению.
     
     Существуют ли какие-нибудь внутренние различия между этими
полнокровными мифами Порядка (именно так именует себя
буржуазия)? Есть ли, скажем, мифы крупной буржуазии и мифы
мелкой буржуазии? Каких- либо фундаментальных различий найти
нельзя, ибо независимо от своих потребителей все мифы постули
руют существование неизменной Природы. Но могут быть различия в
степени завершенности или распространенности мифов; для
вызревания тех или иных мифов белее благоприятна одна социальная
среда, а не другая, мифам тоже требуется особый микроклимат.
     
     Например, миф о Поэте-Ребенке представляет собой
ПРОДВИНУТУЮ стадию мифа; он только что покинул сферу творческой
культуры (Кокто) и стоит на пороге культуры потребительской
("Экспресс"). Части буржуазии такой миф может показаться слишком
надуманным, мало мифичным, чтобы претендовать на поддержку с ее
стороны (ведь определенная часть буржуазной критики "ведет дело
только с должным образом мифологизированным материалом), такой
миф еще не обкатан как следует, в нем еще мало ПРИРОДЫ; чтобы
сделать Поэта-Ребенка персонажем некоего космогонического мифа,
следует перестать смотреть на него как на вундеркинда (Моцарт,
Рембо и т. п.) и принять новые нормы - нормы психопедагогики,
фрейдизма и т.д. Одним словом, это еще незрелый миф.
     
     Итак, у каждого мифа есть своя история и своя география,
причем первая является признаком второй, поскольку миф созревает
по мере своего распространения. У меня не было возможности по-
настоящему исследовать социальную географию мифов. Однако, если
прибегнуть к лингвистической терминологии, вполне можно
вычертить изоглоссы мифа, то есть линии, ограничивающие
социальную сферу его бытования. Поскольку эта сфера изменчива,
лучше говорить о волнах внедрения мифа. Так, миф о Мину Друэ
распространялся по крайней мере тремя волнами: 1) "Экспресс", 2)
"Пари- Матч", "Эль"; 3) "Франс-Суар". Положение некоторых мифов
неустойчиво: неясно, смогут ли они проникнуть в большую прессу,
в загородные особняки рантье, в парикмахерские салоны, в метро;
описание социальной географии мифа будет затруднительно до тех
пор, пока у нас не появится социологический анализ прессы [25].
Тем не менее, можно сказать, что место для такой географии уже
отведено.