попался лев-буржуа, он непременно мифологизировал бы свою силу,
заявив, что действует по велению долга.
     
     Ясно, что в данном случае незначительность мифа в
политическом отношении зависит от конкретной ситуации. Мы знаем,
что миф - это значимость; изменяя его контекст, ту общую  (и
неустойчивую) систему, в пределах которой он функционирует,
можно очень точно регулировать его функции. В рассматриваемом
случае поле действия мифа ограничено пятым классом французского
лицея. Но представьте себе, что какой-нибудь ребенок, УВЛЕКШИСЬ
историей со львом, телкой и коровой, очень живо почувствует в
своем воображении реальность этих животных; тогда он совсем не
так равнодушно, как мы, воспримет исчезновение льва и
превращение его в предикатив. Этот миф представляется нам
незначительным в политическом отношении только потому, что он
предназначен не для нас.
     

МИФ СЛЕВА

     Если миф-это деполитизированное слово, то ему может быть
противопоставлен по крайней .мере один тип языка, который
СОХРАНЯЕТ свой политический характер. Здесь необходимо снова
обратиться к различению языка-объекта и метаязыка. Если я
лесоруб и мне надо назвать дерево, которое я хочу срубить, то
независимо от формы своего высказывания я имею дело
непосредственно с этим деревом, а не высказываюсь ПО ПОВОДУ
дерева. Значит мой язык имеет в этом случае операциональный
характер, он связан с предметом транзитивным отношением: между
мной и деревом есть только мой труд, то есть действие, это и
есть политический язык; он репрезентирует природу лишь в той
степени, в какой я е„ преобразую, это язык, при помощи которого
я ВОЗДЕЙСТВУЮ на предмет; дерево для меня не образ, а смысл
моего действия. Но если я не лесоруб, то не могу иметь дело
непосредственно с этим деревом, я могу только высказываться О
дереве, ПО ПОВОДУ дерева, мой язык уже не является орудием
воздействия на него, наоборот, воспеваемое дерево становится
орудием моего языка, теперь между мной и деревом имеется
нетранзитивное .отношение, дерево не является более смыслом
реальности как объекта человеческого действия, а становится
ОБРАЗОМ, ПОСТУПАЮЩИМ В МОЕ РАСПОРЯЖЕНИЕ. По отношению к
реальному языку лесоруба я создаю вторичный язык, то есть
метаязык, с помощью которого манипулирую не вещами, а их
именами, и который относится к первичному языку так, как
относится имитирующий жест к реальному действию. Этот вторичный
язык не совсем мифичен, но именно в нем и поселяется миф, ибо он
может воздействовать только на такие предметы, которые уже были
опосредованы первичным языком.
     
     Итак, существует по крайней мере один тип немифической
речи, это речь человека-производителя. Везде, где человек
говорит для того, чтобы преобразовать реальность, а не для того,
чтобы законсервировать ее а виде того или иного образа, везде,
где его речь связана с производством вещей, метаязык совпадает с
языком- объектом, и возникновение мифа становится невозможным.
Вот почему истинно революционный язык не может быть мифическим.
Революцию можно определить как катартический акт, высвобождающий
политический заряд, накопившийся в мире. Революция СОЗИДАЕТ мир,
и ее язык, весь ее язык, функционально вовлечен в этот
творческий акт. Миф и Революция исключают друг друга, потому что
революционное слово ПОЛНОСТЬЮ, то есть от начала и до конца,
политично, в то время как мифическое слово в исходном пункте
представляет собой политическое высказывание, а в конце -
натурализованное. Подобно тому, как отречение буржуазии от
собственного имени в равной мере определяет и буржуазную
идеологию и миф, так и называние вещей своими именами означает
наличие революционной идеологии и отсутствие всякого
мифотворчества. Буржуазий скрывает тот факт, что она буржуазия,
и тем самым порождает мифы; революция же открыто заявляет о себе
как о революции и тем самым делает невозможкым возникновение
мифов.
     
     Меня спрашивают иногда, существуют ли "левые" мифы?
Конечно, существуют, в тех случаях, когда левые силы теряют свою
революционность. Левые мифы возникают именно в тот момент, когда
революция перестает быть революцией и становится "левизной", то
есть начинает маскировать себя, скрывать свое имя, вырабатывать
невинный метаязык и представлять себя как "Природу".
Отбрасывание революцией своего имени может быть обусловлено
тактическими или иными причинами, здесь не место обсуждать этот
вопрос. Во всяком случае, рано или поздно оно начинает
восприниматься как образ действий, наносящий вред революции;
поэтому в истории революции ее "уклоны" всегда как-то связаны с
мифотворчеством.
     
     Да, существуют левые мифы, но их признаки полностью
отличаются от признаков буржуазных мифов. МИФОТВОРЧЕСТВО НЕ
ЯВЛЯЕТСЯ СУЩНОСТНЫМ ПРИЗНАКОМ ЛЕВЫХ СИЛ. Прежде всего,
мифологизации подвергаются очень немногие объекты, лишь
некоторые политические понятия, исключая, разумеется, случаи,
когда левые мифы прибегают к богатому арсеналу средств буржуаз
ией мифологии. Они никогда не затрагивают обширной области
обычных человеческих отношений, целый слой "незначащей"
идеологии. Повседневная жизнь им недоступна, в буржуазном
обществе нет "левых" мифов, касающихся семейной жизни,
приготовления пищи, домашнего хозяйства, театра, правосудия,
морали и т. п. Далее, мифы слева носят случайный характер, они
не являются составной частью стратегии подобно буржуазным мифам,
они используются в тактических целях или, на худой конец,
характеризуют тот или иной уклон, если такой миф возникает, то