Никогда не надо забывать о том, что миф - это двойная
система; в нем обнаруживается своего рода вездесущность: пункт
прибытия смысла образует отправную точку мифа. Сохраняя
пространственную метафору, приблизительность которой я уже
подчеркивал, можно сказать, что значение мифа представляет собой
некий непрерывно вращающийся турникет, чередование смысла
означающего и его формы, языка-объекта и метаязыка, чистого
означивания и чистой образности. Это чередование подхватывается
концептом, .которым использует двойственность означающего,
одновременно рассудочного и образного, произвольного и
естественного.
     
     Я не хочу заранее оценивать моральные последствия такого
механизма, но думаю, что не выйду за пределы объективного
анализа, если замечу, что вездесущность означающего в мифе очень
точно воспроизводит физическую структуру АЛИБИ (известно, что
это пространственный термин): понятие алиби также предполагает
наличие заполненного и пустого места, которые связаны отношением
отрицательной идентичности ("я не нахожусь там, где вы думаете,
что я нахожусь"; "я нахожусь там, где вы думаете, что меня
нет"). Но обычное алиби (например, в уголовном деле) имеет свой
конец; в определенный момент реальность прекращает вращение
турникета. Миф же представляет собой ЗНАЧИМОСТЬ и не может
рассматриваться с точки зрения истины; ничто не мешает ему
сохранять вечное алиби; наличие двух сторон у означающего всегда
позволяет ему находиться в другом месте, смысл всегда здесь,
чтобы МАНИФЕСТИРОВАТЬ форму; форма всегда здесь, чтобы ЗАСЛОНИТЬ
смысл. Получается так, что между смыслом и формой никогда не
возникает противоречия, конфликта; они никогда не сталкиваются
друг с другом, потому что никогда не оказываются в одной и той
же точке. Для сравнения можно привести следующую ситуацию: когда
я еду в автомобиле и смотрю в окно, то по своему желанию я могу
сосредоточить внимание или на пейзаже или на стекле; я смотрю на
стекло - и тогда пейзаж отодвигается на второй план, или,
наоборот, стекло становится для меня прозрачным и я воспринимаю
глубину пейзажа. Результат подобного чередования неизменен: я
воспринимаю присутствие стекла и в то же время оно для меня
лишено всякого интереса; пейзаж представляется мне ирреальным и
в то же время явлен мне во всей своей полноте. То же самое можно
сказать и об означающем в мифе: его форма пуста, но она есть,
его смысл отсутствует, но в то же время он заполняет собой
форму. Это противоречие можно заметить только в том случае, если
умышленно прекратить такое чередование формы и смысла и
сосредоточиться на каждом из них как на объекте, отличающемся от
другого, если применить к мифу статическую процедуру
расшифровки, одним словом, если нарушить его собственную
динамику и рассматривать его с позиции не читателя, а мифолога.
     
     Именно двойственность означающего определяет обенности
значения в мифе. Мы уже знаем, что миф - это сообщение,
определяемое в большей мере своей интенцией (Я СЕМЬ ПРИМЕР НА
ГРАММАТИЧЕСКОЕ ПРАВИЛО), чем своим буквальным смыслом (Я ЗОВУСЬ
ЛЬВОМ), и тем не менее буквальный смысл, так сказать,
обездвиживает, стерилизует, представляет как вневременную, ЗА
СЛОНЯЕТ эту интенцию. (ПРИЧЕМ ЗДЕСЬ ФРАНЦУЗСКАЯ ИМПЕРИЯ? ВЕДЬ
РЕЧЬ ИДЕТ О КОНКРЕТНОМ ФАКТЕ: ВОТ БРАВЫЙ СОЛДАТ-АФРИКАНЕЦ БЕРЕТ
ПОД КОЗЫРЕК ТОЧНО ТАК ЖЕ, КАК ЭТО ДЕЛАЮТ НАШИ ПАРНИ). Эта
фундаментальная неднозначность мифического сообщения имеет
двоякое следствие для его значения; оно одновременно является
уведомлением и констатацией факта.
     
     Миф носит императивный, побудительный характер:
отталкиваясь от конкретного понятия, возникая в совершенно
определенных обстоятельствах (урок латыни, Французская империя в
опасности), он обращается непосредственно ко мне, стремится
добраться до меня, я испытываю на себе силу его интенции, он
навязывает мне свою агрессивную двусмысленность. Например,
путешествуя по Стране басков в Испании [6], я, конечно, могу
заметить архитектурное единство зданий, наличие общего стиля,
что заставляет меня признать существование особого типа
баскского дома как определенного этнического продукта. Тем не
менее я не могу сказать. что этот единый стиль как-то
затрагивает меня, или так сказать, пытается захватить меня; я
прекрасно осознаю, что он существовал здесь до меня и без меня,
это сложный продукт, обусловленный длительным историческим
развитием: он не обращается непосредственно ко мне, не побуждает
дать ему название, если только я не собираюсь представить его
как один из типов сельского жилища в ряду других. Но если я
совершаю прогулку в предместьях Парижа и замечаю в конце какой-
нибудь улицы Гамбетта или улицы Жана-Жореса симпатичный
беленький домик, крытый красной черепицей, с деревянными
конструкциями, окрашенными в коричневый цвет, с асимметричной
крышей и фахверковым фасадом, то начинает казаться, что мне
лично приказывают называть это строение баскским домом, более
того, усматривать в нем сущность "баскскости". В этом случае
концепт "баскскость" предстает передо мной как нечто совершенно
целенаправленное: он преследует меня, чтобы заставить распознать
совокупность мотивирующих его интенций, концепт выступает передо
мной в качестве признака некоей индивидуальной истории, как
доверительное сообщение и как приглашение к соучастию; это
настоящий призыв, с которым обращаются ко мне владельцы дома. И
чтобы этот призыв казался более повелительным, они пошли на
всевозможные ограничения, все, что было оправданно в баскском
доме с хозяйственной точки зрения: крытая рига, наружная
лестница, голубятня и т.д., все это было отброшено и остался
лишь краткий, однозначный сигнал. Обращение к конкретной
личности здесь настолько очевидно, что кажется, будто этот дом
только что выстроили именно ДЛЯ МЕНЯ, он возникает передо мной
словно по волшебству, и нельзя обнаружить никаких следов тех
событий, которые привели к его возникновению.