Ниспровержение письма явилось тем радикальным актом, с помощью
которого ряд писателей попытался отринуть литературу как
мифологическую систему. Каждый из таких бунтов был убийствен для
Литературы как значения, каждый требовал сведения литературного
дискурса к обычной семиологической системе, а в случае с поэзией
- даже к досемиологической системе. Это была задача огромного
масштаба, которая требовала радикальных средств; известно, что
кое-кто зашел так далеко, что потребовал просто-напросто
уничтожить дискурс, превратить его в молчание, реальное или
транспонированное, которое представлялось единственно
действенным оружием против главного преимущества мифа: его
способности постоянно возрождаться.
     
     Чрезвычайно трудно одолеть миф изнутри, ибо само стремление
к избавлению от него немедленно становится в свою очередь его
жертвой; в конечном счете миф всегда означает не что иное, как
сопротивление, которое ему оказывается. По правде говоря, лучшим
оружием против мифа, возможно, является мифологизация его са
мого, создание ИСКУССТВЕННОГО МИФА, и этот вторичный миф будет
представлять собой самую настоящую мифологию. Если миф похищает
язык, почему бы не похитить миф? Для этого достаточно сделать
его отправной точкой третьей семиологической системы, превратить
его значение в первый элемент вторичного мифа. Литература дает
нам несколько замечательных примеров таких искусственных мифов.
Я остановлюсь здесь на романе Флобера "Бувар и Пекюше". Его
можно назвать .экспериментальным мифом, мифом второй степени.
Бувар и его друг Пекюше воплощают определенный тип буржуа
(который, впрочем, находится в состоянии конфликта с другими
слоями буржуазии). Их дискурс УЖЕ представляет собой мифическое
слово; оно, конечно, имеет свой собственный смысл, но этот смысл
есть не что иное, как полая форма для означаемого-концепта, в
данном, случае - своего рода технологической ненасытности.
Соединение смысла с концептом образует значение этой первой
мифологической системы, риторику Бувара и Пекюше. Тут-то и
вмешивается Флобер (такое расчленение я делаю лишь в целях
анализа): на первую мифологическую систему, являющуюся второй
семиологической системой, он накладывает третью семиологическую
цепь, первым звеном которой выступает значение, то есть
результирующий элемент первого мифа. Риторика Бувара и Пекюше
становится формой новой системы; концепт в этой системе создает
сам Флобер на основе своего отношения к мифу, порожденному
Буваром и Пекюше; в этот концепт входит их неутоленная жажда
деятельности, и лихорадочные метания от единого занятия к
другому, короче, то, что я решился бы назвать (хотя и вижу, как
грозовые тучи сгущаются у меня над годовой) бувар-и-
пекюшейщиной. Что касается результирующего значения, то для нас
это и есть сам роман "Бувар и Пекюше". Сила второго мифа
заключается в том, что он преподносит первый как наивность,
являющуюся объектом созерцания. Флобер предпринял настоящую
археологическую реставрацию мифического слова, и его можно
назвать Виолле-ле-Дюком буржуазной идеологии определенного типа.
Однако, будучи не столь наивным, как Виолле-де-Люк, Флобер
прибег при воссоздании мифа к некоторой дополнительной орна
ментации, которая служит целям его демистификации. Эта
орнаментация (являющаяся формой второго мифа) характеризуется
сослагательностью; между воссозданием речи Бувара и Пекюше в
сослагательном наклонении и тщетностью их усилий имеется
семиологическая эквивалентность [13].
     
     Заслуга Флобера (и всех создателей искусственных мифов,
замечательные образцы которых можно найти в творчестве Сартра)
заключается в том, что он дал сугубо семиологическое решение
проблемы реализма в литературе. Конечно, заслуга Флобера - не
полная, потому что его идеология, согласно которой буржуа есть
всего лишь эстетический урод, совершенно нереалистична. Однако
он по крайней мере избежал главного греха в литературе -
смешения реальности идеологической и реальности семиологической.
Как идеология реализм в литературе никоим образом не зависит от
особенностей языка, на котором говорит писатель. Язык есть
форма, он не может быть реалистическим или ирреалистическим. Он
может быть только мифическим либо немифическим или же, как в
романе "Бувар и Пекюше", антимифическим. Однако, к сожалению,
реализм и миф не испытывают друг к другу никакой антипатии.
Известно, до какой степени мифологична наша так называемая
"реалистическая" литература (включая аляповатые мифы о реализме)
и как часто наша "нереалистическая" литература имеет по крайней
мере то достоинство, что она минимально мифологична. Очевидно,
разумнее всего подходить к реализму того или иного писателя как
к сугубо идеологической проблеме. Конечно, неверно было бы
утверждать, что форма не несет никакой ответственности по
отношению к реальности. Но степень этой ответственности можно
определить только в терминах семиологии. Та или иная форма может
быть судима (коль скоро дело доходит до суда) только в качестве
значения, а не средства репрезентации. Язык писателя должен не
РЕПРЕЗЕНТИРОВАТЬ реальность, а лишь означивать ее. Это
обстоятельство должно было бы заставить литературных критиков
использовать два совершенно различных метода: реализм писателя
надо рассматривать либо как идеологическую субстанцию (такова,
например, марксистская тематика в творчестве Брехта), либо как
семиологическую значимость (реквизит, актеры, музыка, цвет в
драматургии Брехта). Идеалом было бы, очевидно, сочетание этих
двух типов критики; однако постоянной ошибкой является их
смешение, хотя у идеологии свои методы, а у семиологии - свои.


БУРЖУАЗИЯ КАК АНОНИМНОЕ ОБЩЕСТВО

     Миф связан с историей двояким образом: через свою лишь
относительно мотивированную форму и через  концепт, который
историчен по самой своей природе. Диахроническое изучение мифов