своих исторических свойств; в мифе вещи теряют память о своем
изготовлении. До мифологизации внешний мир являет собой
диалектическую взаимосвязь различных видов человеческой
деятельности, поступков; после мифологической обработки он
предстает в виде гармонической картины неизменных сущностей.
Проделывается некий фокус: реальность опрокидывают, вытряхивают
из нее историка и заполняют природой; в результате вещи лишаются
своего человеческого смысла и начинают означать лишь то, что
человек к ним непричастен. Функция мифа заключается в
опустошении реальности, миф - это буквально непрерывное кровоте
чение, истекание, или, если угодно, испарение смысла, одним
словом, ощутимое его отсутствие.
     
     Теперь можно дополнить семиологическое определение мифа в
буржуазном обществе: миф есть ДЕПОЛИТИЗИРОВАННОЕ слово. ПОЛИТИКУ
надо понимать, конечно, в глубинном смысле, как сококупность
человеческих связей, образующих реальную социальную структуру,
способную творить мир. Особенно надо подчеркнуть активную
значимость префикса ДЕ-; с его помощью обозначается некоторый
операциональный акт, непрерывно актуализируется своего рода
ренегатство. Так, в образе африканского солдата элиминируется,
конечно, не концепт "французская империя" (напротив, именно его
и должен репрезентировать образ), элиминируется исторический,
преходящий характер колониализма, то есть его СОЗДАННОСТЬ. Миф
не отрицает вещей, наоборот, его функция - говорить о них, но он
очищает их, делает безобидными, находит им обоснование в вечной
и неизменной природе, придает им ясность, характерную не для
объяснения, а для констатации фактов. Если мы КОНСТАТИРУЕМ
существование французской империи, не объясняя ее, тем самым мы
недалеки от того, чтобы считать ее чем-то естественным, САМО
СОБОЙ РАЗУМЕЮЩИМСЯ; и тогда мы можем чувствовать себя спокойно.
При переходе от истории к природе миф действует экономно, он
уничтожает сложность человеческих поступков, придает им простоту
сущностей и элиминирует всякую диалектику, пресекает всякие
попытки проникнуть по ту сторону непосредственно наблюдаемого;
он творит мир без противоречий, потому что в нем нет глубины, и
располагает его перед нашим взором во всей его очевидности,
безмятежной ясности; кажется, что вещи значат что- то сами по
себе [21].
     
     Однако, если миф всегда представляет собой
деполитизированное слово, значит, реальность всегда
политизирована? Достаточно ли заговорить о вещи как о части
природы, чтобы она мифологизировалась? На это можно ответить
вслед за Марксом, что самый естественный предмет содержит в себе
хотя бы слабый и нечеткий след политики, в нем присутствует
более или менее ясное воспоминание о действиях человека, который
произвел этот предмет или приспособил, использовал, подчинил или
отбросил его [22]. Когда мы имеем дело с языком- объектом, на
котором высказывают ЧТО-ТО, этот след легко обнаружить; в случае
же метаязыка, на котором говорят О ЧЕМ-ТО, это сделать гораздо
труднее. Но в мифе всегда есть метаязыковое начало;
деполитизация, которой он занимается, зачастую происходит на
основе уже натурализованной реальности, лишенной политического
характера, с помощью некоего общего метаязыка, созданного для
ВОСПЕВАНИЯ вещей, а не для ВОЗДЕЙСТВИЯ на них. Разумеется, для
того, чтобы деформировать такой предмет, как дерево, мифу
потребуется гораздо меньше усилий, чем для деформации образа
суданского солдата; в последнем случае политический заряд
совершенно очевиден, и необходимо большое количество мнимой
природы, чтобы нейтрализовать его, в первом же случае
политический заряд далеко не очевиден, он нейтрализован вековыми
наслоениями метаязыка. Таким образом, следует различать сильные
и слабые мифы; в сильных мифах политический заряд дан
непосредствено и деполитизация происходит с большим трудом, в
слабых мифах политическое качество предмета ПОБЛЕКЛО, как старая
краска, но достаточно небольших усилий, чтобы оно быстро
восстановилось. Что может быть более ЕСТЕСТВЕННЫМ, чем море? И
тем не менее, что может быть более "политическим", чем море,
воспеваемое в кинофильме "Затерянный континент" [23]? В
действительности метаязык для мифа является чем-то вроде
хранилища. Отношение между мифом и людьми есть отношение не
истинности, а пользы, люди занимаются деполитизацией в
зависимости от своих нужд. Существуют мифические объекты,
которые в течение какого-то времени находятся в состоянии
дремоты и представляют собой всего лишь неясные мифологические
схемы, политический заряд которых представляется почти
нейтральным. Но такое состояние обусловлено особенностями
ситуации, в которой они находятся, а не их структурой. Так
обстоит дело с нашим примером из латинской грамматики. Заметим,
что в данном случае мифическое слово имеет дело с материалом,
уже давно подвергшимся трансформации: фраза из Эзопа относится к
литературе, она была с самого начала мифологизирована (и,
следовательно, сделана безобидной), поскольку представляет собой
литературный вымысел. Но достаточно на одно мгновение вернуть
начальный элемент семиологической цепи в его первоначальное сос
тояние языка-объекта, чтобы оценить степень того опустошения,
которому миф подвергает реальность: представьте себе, какие
чувства испытывали бы РЕАЛЬНЫЕ животные, если бы их
преобразовали в пример из грамматики, в предикатив? Чтобы судить
о политическом заряде того или иного предмета и о том
опустошении, которое производит в нем миф, надо рассматривать
его не с точки зрения значения мифа, а с точки зрения оз
начающего, то есть похищенной вещи, а в пределах означающего
надо встать на точку зрения языка-объекта, то есть смысла. Без
всякого сомнения, если бы мы обратились к РЕАЛЬНОМУ льву, он
заявил бы нам, что пример из грамматики есть в высшей степени
деполитизированное утверждение, но при этом он квалифицировал бы
в качестве абсолютно ПОЛИТИЧЕСКОГО законодательство, позволяющее
ему присваивать добычу по праву сильного; конечно, если бы нам