абстрактностью языкового концепта; так, концепт ДЕРЕВО довольно
расплывчат, он может входить во множество различных контекстов.
Разумеется, в языке есть целый набор средств конкретизации (ЭТО
дерево, дерево, КОТОРОЕ и т.д.). Но тем не менее вокруг
конечного смысла всегда остается некий ореол других виртуальных
смыслов, смысл почти всегда ПОДДАЕТСЯ ТОЙ ИЛИ ИНОЙ
ИНТЕРПРЕТАЦИИ. Можно сказать, что язык предлагает мифу ажурный
смысл. Миф способен легко в него проникнуть и разрастись там,
происходит присвоение смысла посредством колонизации. (Например,
мы читаем: LA baisse est amorcee 'понижение цен уже наметилось'.
Но о каком понижении идет речь? О сезонном или санкционированном
правительством? Значение мифа паразитирует на наличии артикля,
пусть даже определенного, перед существительным.)
     
     Если смысл оказывается слишком плотным и миф не может в
него проникнуть, тогда он обходит его с тыла и присваивает
целиком. Такое может случиться с математическим языком. Сам по
себе этот язык не поддается деформации, потому что он принял все
возможные меры предосторожности против какой-либо ИНТЕРПРЕТАЦИИ,
и никакое паразитарное значение не способно в него внедриться.
Именно поэтому миф присваивает его целиком, он может взять какую-
нибудь математическую формулу (E=mc^2) и превратить ее
неизменный смысл в чистое означающее концепта математичности. В
этом случае миф похищает то, что оказывает ему сопротивление и
стремится сохранить свою чистоту. Он способен добраться до
всего, извратить все, даже само стремление избежать
мифологизации. Таким образом, получается, что чем большее
сопротивление язык-объект оказывает в начале, тем более
податливым оказывается он в конце. Кто сопротивляется всеми
средствами, тот и уступает полностью: с одной стороны Эйнштейн,
с другой - "Пари-Матч". Этот конфликт можно передать с помощью
временного образа: математический язык есть язык застывший в
своей ЗАВЕРШЕННОСТИ, и это совершенство достигнуто ценой его
добровольной смерти; миф же - это язык, не желающий умирать; из
смыслов, которыми он питается, он извлекает ложное
деградированное бытие, он искусственно отсрочивает смерть
смыслов и располагается в них со всеми удобствами, превращая их
в говорящие трупы.
     
     Можно привести еще один пример языка, который изо всех сил
сопротивляется мифологизации: это поэтический язык. Современная
поэзия [10] представляет собой РЕГРЕССИВНУЮ СЕМИОЛОГИЧЕСКУЮ
систему. Если миф стремится к созданию ультра-значений, к
расширению первичной системы, то поэзия, наоборот, пытается
отыскать инфра-значения в досемиологическом состоянии языка, то
есть она стремится трансформировать знак обратно в смысл. В
конечном счете, идеал поэзии - докопаться не до смысла слов, а
до смысла самих вещей [11]. Вот почему поэзия нарушает
спокойствие языка, то есть делает концепт как можно более
абстрактным, а знак как можно более произвольным и ослабляет до
пределов возможного связь означающего с означаемым. "Зыбкая"
структура концепта используется в максимальной степени; в
противоположность прозе поэтический знак пытается выявить весь
потенциал означаемого в надежде добраться наконец до того, что
можно назвать трансцендентальным свойством вещи, ее естественным
(а не человеческим) смыслом. Отсюда эссенциалистские амбиции
поэзии, ее убежденность в том, что только она может уловить
смысл ВЕЩИ САМОЙ ПО СЕБЕ, причем именно в той мере, в какой она,
поэзия, претендует на то, чтобы быть антиязыком. В общем можно
сказать, что из всех пользующихся языком поэты менее всего
формалисты, ибо только они полагают, что смысл слов - всего лишь
форма, которая ни в коей мере не может удовлетворить их как
реалистов, занимающихся самими вещами. По этой причине
современная поэзия всегда выступает в роли убийцы языка,
представляет собой некий пространственный, конкретно-чувственный
аналог молчания. Поэзия противоположна мифу; миф - это
семиологическая система, претендующая на то, чтобы превратиться
в систему фактов, поэзия - это семиологическая система,
стремящаяся редуцироваться до системы сущностей.
     
     Однако и в данном случае, как и в случае с математическим
языком, сила сопротивления поэзии делает ее идеальной добычей
для мифа, видимый беспорядок знаков - поэтический лик ее
сущности - присваивается им и трансформируется в пустое
означающее, предназначенное для ОЗНАЧИВАНИЯ концепта "поэзия".
Этим объясняется НЕПРЕДСКАЗУЕМЫЙ характер современной поэзии:
отчаянно сопротивляясь мифу, она все же сдается ему, связанная
по рукам и ногам. Напротив, ПРАВИЛЬНОСТЬ классической поэзии
была результатом сознательной мифологизации, и явная
произвольность мифа в данном случае представлялась как своего
рода совершенство, поскольку равновесие семиологической системы
зависит от произвольности ее знаков.
     
     Впрочем, добровольное подчинение мифу определяет всю нашу
традиционную Литературу. Согласно принятым нормам эта Литература
является типичной мифологической системой: в ней есть смысл -
смысл дискурса, есть означающее - сам этот дискурс, но уже как
форма или письмо, есть означаемое - концепт "литература" и есть,
наконец, значение - литературный дискурс. Я затронул эту
проблему в работе "Нулевая степень письма", которая в целом
представляет собой исследование по мифологии языка литературы. В
ней я определил письмо как означающее литературного мифа, то
есть как форму, уже наполненную смыслом, которую концепт "Литера
тура" наделяет вдобавок новым значением [12]. Я высказал мысль,,
что история, постоянно меняющая сознание писателя, привела
примерно в середине прошлого столетия к моральному кризису языка
литературы, обнаружилось, что письмо выступает в роли
означающего, а Литература - в роли значения. Отвергнув ложную
естественность традиционного языка литературы, писатели стали
проявлять тяготение к некоему антиприрод- ному языку.