смертельного врага, того, из-за которого  целая  жизнь  борьбы  и  страданий
превратилась в воспоминание, исполненное горечи и желчи?
     -  Моя  сестра  -  твой  враг?  -  воскликнул  граф  Гарольд  с   живым
негодованием. - Она, которая никогда не роптала на твое равнодушие и провела
всю юность в молениях за тебя и твой царский престол?.. Государь, не во  сне
ли я слышу эту речь?
     - Не во сне, чадо плоти! - ответил король с глубокой досадой. -  Сны  -
дары эльфов и не посещают таких людей, как ты... Когда в цвете юности,  меня
силой заставили видеть перед  собой  молодость  и  красоту,  и  человеческие
законы и голос природы твердили безотвязно: "Они принадлежат тебе!"... разве
я не почувствовал, что борьба была внесена в мое  уединение,  что  я  кругом
опутан светскими обольщениями и что враг  человечества  сторожит  мою  душу?
Говорю тебе: вождь, ты не знаешь борьбы, которую я вынес;  ты  не  одерживал
тех побед, которые мне пришлось одержать... И  ныне,  когда  борода  моя  уж
совсем поседела и близость смерти заглушила во мне все былые  страсти,  могу
ли я без горечи и без чувства стыда смотреть на живое воспоминание пережитой
борьбы и искушений, дней, проведенных в мучительном воздержании от  пищи,  и
ночей, посвященных бдению и молитвам?.. Тех дней, когда  в  лице  женщины  я
видел сатану?..
     При этой тяжкой исповеди на лице Эдуарда разгорелся румянец; голос  его
дрожал и звучал страшной ненавистью.  Гарольд  смотрел  в  молчании  на  эту
перемену; он понял, что ему разоблачили тайну, которая не раз сбивала его  с
толку, что Эдуард хотел стать выше человеческой преходящей любви, и  обратил
ее невольно в чувство ненависти, в воспоминание пытки.
     Через некоторое время король совладал с расходившейся бурей и  произнес
с величием:
     - Одни высшие силы должны были бы знать тайны семейной жизни...  что  я
тебе сказал. Сорвалось у меня невольно с языка; сохрани это в сердце... Если
нельзя уж иначе, так поезжай, Гарольд; приведи свое  графство  в  надлежащий
порядок, не забывай храмов и старайся вернуться поскорее ко мне... Ну, а что
же ты скажешь насчет просьбы Альгара?
     - Я сильно опасаюсь, - отвечал Гарольд, в котором справедливость всегда
торжествовала над личной  враждой,  -  что  если  не  уважить  его  законной
просьбы, он, пожалуй, прибегнет к чересчур  резким  мерам.  Он  вспыльчив  и
надменен, но зато храбр в сражении  и  любим  подчиненными,  которые  вообще
ценят открытый нрав. Благоразумно было бы  уделить  ему  долю  и  власти,  и
владений, не отнимая их, конечно, у других, - тем более, что он  заслуживает
их, и отец его был тебе добрым слугой.
     - И пожертвовал более на пользу наших храмов, чем кто-либо из графов, -
добавил король. - Но Альгар не похож  на  своего  отца...  Но  мы,  впрочем,
подумаем о твоем совете. А между тем, прощай, милый друг мой и брат!  Пришли
ко мне сюда торговца... Древнейшее изображение в мире! Какой ценный  подарок
для только что оконченного, величавого храма!


      СМЕРТЬ И ЛЮБОВЬ

ГЛАВА I

     Гарольд, не повидавшись больше с Юдифью и не простившись даже с  отцом,
отправился в Дунвичче, столицу своего  графства.  В  отсутствие  его  король
совершенно позабыл об Альгаре, а единственный  удел,  оставшийся  свободным,
алчный Стиганд без труда выпросил себе. Обиженный Альгар на четвертый  день,
собрав всех вольных ратников, бродивших вокруг столицы, отправился в Валлис.
Он взял с собой и  дочь  свою  Альдиту,  которую  венец  валлийского  короля
утешил, может быть, в утрате прекрасного графа, хотя поговаривали  стороной,
будто она уже давно отдала сердце врагу своего отца.
     Юдифь,  выслушав  назидательное  увещание  от  короля,  возвратилась  к
Хильде; королева же не возобновляла более разговора о  вступлении  в  жрицы;
только при прощании она сказала:
     - Даже в самой юности может порваться  серебряная  струна  и  разбиться
золотой сосуд - в юности скорее даже, чем в зрелых летах; когда  почерствеет
твое сердце, ты с сожалением вспомнишь о моих советах.
     Годвин отправился в Валлис; все сыновья его были  по  своим  уделам  и,
таким образом, Эдуард остался один со своими жрецами.
     Так прошло несколько месяцев.
     Старинные английские короли имели обыкновение назначать три раза в  год
церемониальный съезд, на котором  они  появлялись  в  короне;  это  было  25
декабря, в начале весны и в середине лета. Все их дворянство  съезжалось  на
это торжество; оно сопровождалось роскошными пирами.
     Так и весной тысяча  пятьдесят  третьего  года  Эдуард  принимал  своих
вассалов в Виндзоре, и Годвин с сыновьями, и множество  других  высокородных
танов оставили свои поместья и уделы, чтобы ехать к государю. Годвин  прибыл
сначала в свой лондонский дом, где должны были собраться сыновья его,  чтобы
идти оттуда в королевский дворец с  подвластными  им  танами,  оруженосцами,
телохранителями, соколами, собаками и всеми атрибутами их высокого сана.
     Годвин сидел с женой в одной  из  комнат  дома,  выходившей  окнами  на
широкую Темзу, и поджидал Гарольда,  который  должен  был  приехать  к  нему
вечером.  Гурт  поехал  встречать  любимого  брата,  а  Тостиг  и   Леофвайн
отправились в Соутварк испытывать собак, спустив их на медведя, приведенного
с севера несколько дней назад и отличавшегося ужасной  свирепостью.  Большая
часть танов и телохранителей, молодых графов, ушла за ними, так что Годвин с
женой оставались одни. Мрачное облако заволокло лоб графа; он сидел у огня и
смотрел задумчиво, как пламя мелькало посреди клубов дыма, который  врывался
в высокий дымовик, отверстие, прорубленное  на  самом  потолке.  В  огромном
графском доме было их целых три; следовательно, три комнаты, в которых можно
было разводить огонь посреди пола; все балки потолка были  покрыты  копотью.
Но зато в то время, когда печи и трубы были мало  известны,  люди  не  знали
насморков, ревматизмов и кашля, а дым предохранял их от различных  болезней.
У ног Годвина лежала  его  старая  любимая  собака;  ей,  очевидно,  снилось
что-нибудь неприятное, потому что она по временам ворчала. На спинке  кресла
графа сидел его любимый сокол; его перья  от  старости  заметно  поредели  и
слегка ощетинились. Пол был плотно усеян мелкой осокой и душистыми  травами,
первенцами весны. Гита сидела молча, подпирая свое надменное лицо  маленькой
ручкой, отличительным признаком датского  племени,  и  думая  о  сыне  своем
Вольноте, заложнике при норманнском дворе.
     - Гита, - произнес граф, - ты была мне доброй, верной женой и дала  мне
крепких удалых сыновей, из которых одни приносили  нам  радость,  другие  же
скорбь; но горе и радость сблизили нас с тобой еще более,  несмотря  на  то,