-- Ты угрожаешь, -- спокойно, но  приподняв голову, произнес Аттила. --
Забыл ты с кем говоришь, старик?
     -- Не забыл: я говорю с Аттилой, перед которым трепещет мир, но не боги
и не Хелхаль. Хелхаль сажал тебя малюткой на коня, учил тебя сжимать кулачок
и наперегонки бегал рядом с твоей беленькой лошадкой, а  когда мальчуган раз
свалился с нее на всем скаку, Хелхаль подхватил мальчугана вот этими руками.
Пока Хелхаль жив, он будет говорить тебе правду.
     -- Ты знаешь, я могу выносить ее.
     --  Часто. Но не всегда. Твой  ум  подобен плохо  прирученному степному
волку.  Великодушие  твое  --  свободно  привязанный  намордник.  Вздумается
хищному зверю сбросить его, и...
     -- Да, да, -- тихо произнес  Аттила, -- самые разумные  усилия духа  не
могут  сразу уничтожить врожденную  дикость, наследие многих  поколений.  Но
будь справедлив ко мне, старик, подумай:  тысячи народов покорны моему бичу;
бесчисленные боги, в которых они веруют. Гунн,  христианин, еврей, германец,
римлянин --  каждый  клянется, что его бог --  единый, истинный. Что  должен
делать я, властитель всех этих народов? Должен ли я верить во всех их богов,
из которых один исключает другого? Или лучше не верить ни в одного?
     Хелхаль сделал движение ужаса.
     --  Или должен я  выбрать то, что мне  больше всего нравится и во что я
могу верить без притворства и самообмана? Я так и делаю. Прежде всего я верю
в самого себя и в мою  звезду, а затем в того, кто послал меня  на  землю, в
бога мщения и войны.
     ГЛАВА СЕДЬМАЯ
     Старик успокоился и с воодушевлением взглянул в его лицо.
     -- А твои  гунны и  Хелхаль верят  в  тебя  еще больше, чем ты  сам! --
вскричал он.  -- Больше,  чем  в предания предков! И  доказательством служит
именно то, о чем мы только что говорили.
     -- Что ты хочешь сказать?
     -- Ну ведь ты  знаешь, -- понизив голос, продолжал старик,  --  что  из
трупа  убитого  женщиною  человека  исходит   гибель  и  несчастие  на  всех
окружающих, и гунны бегут от  таких мертвых, как от чумы. И тебе должно быть
также известно, что по нашему древнему верованию проклятие падает не  только
на убитого женщиною, но и на его сыновей!  И  несмотря  на это  все верят  в
тебя!
     Аттила  плотнее  закутался в  свой  широкий  плащ и  съежился, точно от
внезапного холода.
     --  Но  ведь  одного  сына  проклятие уже постигло,  --  заметил он, --
неужели  и другой не избегнет его? Нет! Предопределение уже исполнилось, рок
удовлетворен. Я в безопасности... -- Аттила  на  мгновение закрыл глаза,  но
затем снова серьезно продолжал.
     -- Впрочем, оставим  это. Я расскажу тебе о смерти Бледы. После раздела
отцовского  царства  на  две  равные  части,  в течение  нескольких  лет  мы
управляли нашими  государствами согласно,  сохраняя мир  с соседями и удачно
отражая единичные набеги неприятеля. Но при таком порядке вещей могущество и
военная  сила  гуннов  быстро умалялись. Тщетно подстрекал я брата к войне с
Византией,  Равенной  или  готами.  Он  пропускал  все  удобные  для  нашего
вмешательства по-
     воды  и случаи. К  тому же один я,  с  моим  половинным  царством,  был
недостаточно силен для осуществления моих планов. При  этом часто осаждаемые
мною племена обращались за  защитою к брату, и он  удерживал мой  занесенный
меч.  Долгое время переносил  я это  с  глухим  негодованием,  и наконец Бог
избавил меня от  него.  Однажды  я  снова  убеждал  его напасть на Византию,
победа наша была бы несомненна. Он отказался.
     -- Хорошо же, -- гневно вскричал я, -- я отправлюсь один.
     -- Ты слишком слаб для этого, -- возразил он.
     -- Посмотрим, -- сказал я и повернулся, чтобы уйти. Он пригрозил мне, и
это было его погибелью!
     -- Я  уже давно  раскаиваюсь в том, -- произнес он,  --  что отдал тебе
половину  царства, вместо  того чтобы  как старшему быть единым  повелителем
наследия нашего отца! Если ты не обуздаешь своих  кровожадных стремлений, то
я  спрошу  твоих гуннов, не  привести ли  в  исполнение  закон первородства,
нарушенный моей привязанностью к тебе!
     Он  повернулся  и  гордо  вышел.  В первое  мгновение  я остолбенел  от
унижения  и гнева, потом с  диким криком  бросился из его лагеря, к себе, на
Тейсс, и только достиг своей палатки, как мною овладела жестокая  горячка. В
следующую ночь  у  меня было  видение,  решившее  судьбы его, мою  и  тысячи
народов!
     ГЛАВА ВОСЬМАЯ
     Мне снилось,  что  сильный ураган  приподнял меня  с моего ложа и  унес
высоко, под самые звезды, и  я  очутился на  вершине самой  высокой горы  на
свете.  Темная  ночь вокруг  меня  сменилась светлым днем. Подо мной, внизу,
расстилались  разные  страны,  но  на них  лежал  кровавый отблеск. Я  видел
движения народов и их вождей в этих странах, и они казались мне копошащимися
в своем жилье муравьями.
     Внезапно  я испугался: между ярким солнцем  и мною, заслонив его  лучи,
стоял страшный громадный великан!
     Медные ноги его упирались в далекие долины внизу, а голова скрывалась в
облаках. По временам из облаков  сверкали молнии: то были взоры его огненных
глаз. Я  знал великана или угадал его: это  было  верховное божество гуннов,
Пуру, страшный бог войны. Он был благосклонен ко мне. Он говорил:
     -- Ты видишь перед собою народы Земли, но до сих пор ты видел их только
снаружи. Взгляни теперь на их внутреннюю жизнь.
     И взор мой, пронизав золотые, медные и железные крыши и мраморные стены
дворцов  и палат, кожаные  палатки пастухов и землянки пастухов и охотников,
проник  в  бездну злобы, насилия, грабительства,  убийств и  вероломства,  в
которых погрязли все племена.  Всюду  было  одно  только  коварство,  ложь и
ненависть под личиной дружбы и жажда мести под притворным добродушием.  Но в
одном  лишь чувстве все были искренни  и  согласны: в жалкой, подлой  боязни
смерти! Человечество возбудило во мне глубокое отвращение, и я закрыл глаза,
чтобы не видеть людей.
     -- Ты боишься, гунн? -- спросил меня Бог.
     -- Мне тошно, -- отвечал я. -- как от запаха гнилого мяса.  Лучше бы их
вовсе не было, если они не могут быть иными!
     --  Ты  говоришь  истину,  и  тебе   предназначено  быть   исполнителем
божественного провидения, -- сказал бог. -- Аттила, сын Мунчука! Твои  гунны
слабее  всех  этих  народов,  но они  многочисленны,  как степной  песок,  и
покорны,  как псы охотнику.  Тебе же  они  будут повиноваться с быстротой  и
точностью  спущенной с тетивы стрелы.  Жатва  созрела: хочешь ты  быть  моим
жнецом? Восстань, Аттила! Тысячелетние святотатства римлян взывают  ко мне о