апокрифического знания на Руси были калики перехожие, бродившие
по городам и весям. Через такое  подвижное  "средство  массовой
информации" народ приобщался к древней и высшей мудрости.
     Вот широко известный перечень вопросов из Голубиной книги:

     От чего зачался наш белый свет?
     От чего зачался сол(н)цо праведно?
     От чего зачался светел месяц?
     От чего зачался заря утрення?
     От чего зачалася и вечерняя?
     От чего зачалася темная ночь?
     От чего зачалися часты звезды?

     В   белорусском   фольклоре   также  обнаруживаются  следы
древнего мировоззрения, родственного русской Голубиной книге. В
песне о Севрюке встречаются практически те  же  космогонические
вопросы, но только в более мягкой и лирической постановке:

     Ой, кто ли того не знал,
     Как наш белый свет настал?
     Как и солнушко взошло,
     Как и яркий месячко,
     Как и часты звездочки,
     Как и темны хмароньки,
     Как и сильны дождички?51

     Ответы  на эти вопросы давались разные -- в разные времена
и  у  разных  народов.  В  индоевропейской   традиции   очерчен
некоторый  общий круг вопросов и ответов, который варьируется в
разных мифологиях и культурах, сохраняя при  этом  общее  ядро.
Достаточно  обратиться к индоиранским истокам. Так, в Авесте --
священной книге зороастризма  --  содержится  примерно  тот  же
перечень вопросов, что и в Голубиной книге.
     Древнеиранская  Авеста  помогает прояснить многие вопросы,
относящиеся к протославянскому мировоззрению  и  праславянскому
языку.  Ко времени формирования Авесты и зороастрийской религии
(X  --  XII   вв.   до   н.э.)   завершился   активный   распад
индоевропейских  племен и возникновение на общей некогда основе
самостоятельных народов  с  самостоятельными  языками,  но  эти
новые этнические и языковые образования не столь далеко отстоят
от  некогда  общего  источника  знаний  и  верований.  В Авесте
сформулированы    следующие    вопросы:     "Кто     (является)
первоначальным  творцом  Истины?  Кто  установил  путь солнца и
звезд? Кто (тот), благодаря которому луна прибывает и  убывает?
...Кто  поддерживает  снизу  землю  и  облака  от  падения, кто
(поддерживает) воды и растения? ...Какой умелый (мастер) создал
свет и тьму, какой умелый (мастер) создал сон и бодрствование?"
Эти вопросы из недошедших частей Авесты, известных историкам по
более поздним пехлевийским текстам52.
     Как отвечали древние индоарии на  занимавшие  их  вопросы,
видно из их священной книги -- Ригведы.
     Не было не-сущего, и не было сущего тогда.
     Не было ни воздушного пространства, ни неба над ним.
     Что двигалось туда и сюда? Где? Под чьей защитой?
     Что за вода была -- глубокая бездна?
     Не было ни смерти, ни бессмертия тогда.
     Не было ни признака дня (или) ночи.
     Дышало не колебля воздуха, по своему закону Нечто Одно,
     И не было ничего другого, кроме него.
     В   мировоззрении   древнего   человека  Вечно-космическое
постоянно сливалось с Бренно-повседневным.  Дикие  --  с  точки
зрения   современного   понимания  --  обычаи  переплетались  с
возвышенными и вдохновенными знаниями о Вселенной, кодировались
в устойчивых образах и символах для  передачи  от  поколения  к
поколению.  В данном плане показательна судьба одной совершенно
нетипичной  для   славянских   традиций   "людоедской   песни",
уцелевшей  несмотря  ни на какую политическую, идеологическую и
морально-этическую цензуру и  какими-то  неисповедимыми  путями
дошедшей   практически   до   нынешних   времен.  Записанная  и
опубликованная в середине  прошлого  века  в  Курской  губернии
писательницей  Н.С.Кохановской,  эта  страшная песня повергла в
шок читательскую публику, а развернувшаяся полемика  обнаружила
среди  прочего  достаточную распространенность каннибалистского
текста  в  разных  областях  России.  В  песне   беспристрастно
рассказывается  про  то,  как  жена  вместе  с подружками съела
собственного мужа да еще попотчевала страшным угощением мужнину
сестру, подзадоривая ее загадками:

     Я из рук, из ног коровать смощу,
     Из буйной головы яндову скую,
     Из глаз его я чару солью,
     Из мяса его пирогов напеку,
     А из сала его я свечей налью.
     Созову я беседу подружек своих,
     Я подружек своих и сестрицу его,
     Загадаю загадку неотгадливую.
     Ой, и что таково:
     На милом я сижу,
     На милова гляжу,
     Я милым подношу,
     Милым подчеваю,
     Аи мил пер'до мной,
     Что свечою горит?
     Никто той загадки не отгадывает.
     Отгадала загадку подружка одна,
     Подружка одна, то сестрица его:
      -- "А я тебе, братец, говаривала:
     Не ходи, братец, поздным-поздно,
     Поздным-поздно, поздно вечером".