королей  и  военачальниками  задолго  до  того,  как эта гнусная разбойничья
банда  норманнов  явилась в нашу страну и послала таких ублюдков и псов, как
ты  проповедовать, будто вор вправе оставить за собой свою добычу, а честный
человек совершает грех, если старается вернуть себе свою собственность.
     - Значит, вы и есть Минстедский сокман?
     - Да,  я;  и  сын  сокмана Эдрика, чистокровного потомка тана Годфри, и
единственной  наследницы дома Алюрика, чьи предки несли знамя с изображением
белого  коня  в  ту роковую ночь, когда наш щит был пробит и наш меч сломан.
Заявляю  тебе,  клирик,  что  мой  род  владел этой землей от Брэмшоу-Вуд до
Рингвудской  дороги;  и  клянусь душой моего отца, будет весьма удивительно,
если  я  позволю  себя  одурачить  и отнять то немногое, что осталось. Пошел
отсюда, говорю тебе, и не суйся в мои дела.
     - Если  вы  сейчас покинете меня, - зашептала ему на ухо женщина, - вам
никогда уже не зваться мужчиной.
     - Разумеется,  сэр, - начал Аллейн, стараясь говорить как можно мягче и
убедительнее,  -  если  вы  столь  достойного происхождения, то и вести себя
должны  достойно.  Я  совершенно уверен, что вы в отношении этой дамы только
пошутили  и теперь разрешите ей покинуть ваши владения или одной, или в моем
обществе,   если   ей   понадобится   в   лесу   провожатый.   Что  касается
происхождения,  то мне гордыня не подобает, и то, что вы сказали о клириках,
справедливо,  но  все  же  правда  состоит  в том, что я не менее достойного
происхождения, чем вы.
     - Собака!  -  зарычал  разъяренный  сокман. - На всем юге нет ни одного
человека, кто бы мог приравнять себя ко мне!
     - И  все  же  я могу, - возразил Аллейн, улыбаясь, - потому что я также
сын  сокмана  Эдрика,  я  прямой  потомок  тана Годфри и единственной дочери
Алюрика  из  Брокенхерста. Бесспорно, милый брат, - продолжал он, протягивая
руку,  -  ты  будешь  приветствовать меня теперь теплее. Ведь осталось всего
две ветви на этом старом-престаром сакском стволе.
     Но  старший  брат  с  проклятием  оттолкнул  протянутую  руку, и по его
искаженному яростью лицу скользнуло выражение коварства и ненависти.
     - Значит,  ты  и  есть  тот молокосос из Болье, - сказал он. - Я должен
был  догадаться  раньше  по  твоему елейному лицу и подхалимским разговорам,
тебя,  видно,  заездили  монахи, и ты слишком труслив в душе, чтобы ответить
резкостью  на  резкость.  У  твоего  отца, бритоголовый, несмотря на все его
ошибки,  все  же  было  сердце  мужчины; и в дни его гнева немногие решались
смотреть  ему  в  глаза.  А  ты!..  Взгляни,  крыса, на тот луг, где пасутся
коровы,  и  вон  на  тот,  подальше,  и на фруктовый сад возле самой церкви.
Известно  ли  тебе, что все это выжали из твоего умирающего отца жадные попы
как  плату  за  твое  воспитание  в монастыре? Я, сокман, лишен моих земель,
чтобы  ты  мог  сюсюкать  по-латыни  и  есть  хлеб, ради которого пальцем не
шевельнул.  Сначала  ты  ограбил меня, а теперь являешься ко мне и начинаешь
проповедовать  и  хнычешь  и,  может  быть, присматриваешь еще одно поле для
своих  преподобных  друзей. Мошенник! Да я на тебя свору собак спущу! А пока
- сойди с моей дороги, чтобы я тебя в порошок не стер.
     С  этими  словами  он  бросился вперед, отшвырнул юношу и снова схватил
женщину  за  руку.  Но  Аллейн, быстро, как молодой охотничий пес, кинулся к
ней на помощь, схватил за другую руку и поднял окованную железом палку.
     - Говори  что хочешь, - процедил он сквозь зубы, - может быть, я ничего
лучшего  и  не  заслужил,  но  клянусь  надеждой  на спасение моей души, что
сломан" тебе руку, если ты не отпустишь девушку.
     В  его  голосе  зазвенела такая угроза и в глазах вспыхнул такой огонь,
что  было ясно: удар последует немедленно за словами. На миг кровь множества
поколений   пылких  танов  заглушила  кроткий  голос  учения  о  кротости  и
милосердии.  Аллейн почувствовал, как бурное упоение потрясло его нервы, а к
сердцу  прилила  горячая радость, когда его истинное "я" на миг порвало путы
навыков  и  воспитания,  так  долго  сдерживавшие  его.  Брат  отскочил,  он
озирался  направо и налево, ища камень или палку, которые могли бы послужить
ему  оружием;  не найдя ничего подходящего, он повернулся и помчался со всех
ног к своему дому, в то же время свистя изо всех сил в свисток.
     - Скорей!  -  задыхаясь, проговорила женщина. - Бежим, друг, пока он не
вернулся.
     - Ну  нет,  пусть  вернется,  -  воскликнул  Аллейн, - ни перед ним, ни
перед его собаками я не отступлю ни на шаг!
     - Скорей,  скорей!  -  кричала  она  и потянула его за локоть. - Я знаю
его:  он  вас убьет. Ради пресвятой Девы, скорей, ну хоть ради меня, я же не
могу уйти и оставить вас здесь!
     - Тогда  пойдем, - согласился он, и они побежали вдвоем, желая укрыться
в лесу.
     Когда  они  достигли  кустарника  на  опушке, Аллейн обернулся и увидел
брата  -  тот снова выскочил из дома, и солнце золотило его голову и бороду.
В  правой руке у него что-то вспыхивало, и возле порога он наклонился, чтобы
спустить черного пса.
     - Сюда,  -  прошептала  женщина  с  тревогой,  -  через  кусты  к  тому
ветвистому  ясеню.  За меня не бойтесь, я могу бежать так же быстро, как вы.
А  теперь  - в ручей прямо в воду, до щиколоток, чтобы собака потеряла след,
хотя, я думаю, она такая же трусливая, как и ее хозяин.
     Тут  женщина  первая  спрыгнула  в узкий ручей и быстро добежала до его
середины;  коричневая  вода  журчала заливая ей ноги, и она протянула руки к
цепким  ветвям  ежевики и молодых деревьев. Аллейн следовал за ней по пятам,
в  голове  у него все шло кругом после столь мрачного приема и крушения всех
его  планов  и надежд. И все таки, как ни суровы были его размышления, он не
мог  не  подивиться,  глядя  на  мелькающие  ноги  его  водительницы и на ее
хрупкую  фигурку.  Девушка  наклонялась  то  туда то сюда, ныряла под ветви,
перепрыгивала  с  камня  на  ка  мень с такой легкостью и ловкостью, что ему
было  очень трудно поспевать за ней. Наконец, когда он уже начал задыхаться,
она,  выйдя на мшистый берег, бросилась наземь между двумя кустами падубка и
виновато посмотрела на свои мокрые ноги и запачканную юбку.
     - Пресвятая  Дева,  - сказала она, - что же мне делать? Матушка меня на
целый  месяц  запрет  в  моей  комнате  и  заставит работать над гобеленом с
изображением  девяти храбрых рыцарей. Она уже обещала это сделать на прошлой
неделе,  когда я попала в болото, а вместе с тем она знает, что я терпеть не
могу вышивания.
     Аллейн,  все  еще стоявший в воде, посмотрел на грациозную бело-розовую
фигурку,  на  извивы черных волос и на поднятое к нему гордое, выразительное
лицо девушки, так доверчиво и открыто смотревшей на него.
     - Лучше нам двинуться дальше, - сказал юноша, он может догнать нас.
     - Не  догонит.  Теперь  мы  уже  не на его земле, да и в таком огромном
лесу  он не сможет угадать, в какую сторону мы пошли. Но как вы... он же был
в ваших руках... почему вы не убили его?