Таисья  оттолкнула  его  тонкой  рукой,  щеки ее вспыхнули, глаза сразу
налились  гневными слезами. Словно маленький, шел он за нею, вжимая голову в
плечи, бормотал вздор:
     - Таинька,  лапушка,  да  ты што... да ведь сама давеча... ты зачем же,
ластонька...
     Она  шла, все ускоряя шаг, шелка ее свистели на ветру, гордая маленькая
голова  была  высоко  вскинута, и только гневные слезы одна за другой падали
на грудь...
     Он  отстал,  остановился,  отдуваясь,  не  зная  что  делать,  в полном
отчаянии.
     Из-за  березок,  чинная,  строгая  -  она  всегда  из  церкви приходила
строгая,  -  появилась  бабинька  Евдоха,  оглядела  с  ног до головы своего
кормщика, спросила:
     - Подарил подарочка?
     Он  хотел  было  ответить погрубее, да не нашелся, в глотке у него лишь
что-то  пискнуло.  Бабинька потрепала его по могучему плечу, вдруг пожалела,
отобрала  обратно  для сирот узелочек и привела в свою избу для беседы. Сели
друг  против  друга,  Рябов весь поникший, словно бы меньше ростом, бабинька
спокойная, строгая, ясная.
     - Ты  как об нашей сестре думаешь? - спросила она негромко, но так, что
кормщик ужаснулся. - Худо ты думаешь, Иван Савватеевич?
     Рябов  не  ответил,  собираясь  с  мыслями.  В  углу,  ссорясь с хромым
петухом,  зафырчал  старый  еж,  ударил лапами заяц. Бабинька прикрикнула на
них, они притихли.
     - Гостинчика  принес,  дурашка,  -  уже  не строго, с жалостью в голосе
сказала Евдоха. - Подарил девицу?
     Он  промолчал,  сгорая  со  стыда, весь мокрый от внезапно прошибившего
пота.
     - Теперь  походишь!  -  сказала старуха. - Теперь поизносишь сапогов за
нею. Пока простит, пока все изначала почнешь...
     - Взглянет ли? - спросил кормщик.
     Старуха засмеялась, даже слезинку утерла платочком.
     - Ох,  Ванечка,  Ванечка... взглянет ли... Надо быть, взглянет... когда
только?..
     - Нескоро?
     - А тебе к спеху?
     Старый  петух  взлетел  на  стол,  посмотрел  на  Рябова одним глазом с
насмешкою.  Кормщик  отвернулся  от  петуха, повздыхал, утер пот бабинькиным
вышитым полотенцем, с усердием слушал бабинькины слова:
     - Яхонтами  да  жемчугами  приманиваешь, дураково поле, а потом косу на
кулак,  да  ну куражиться? Нынче сидит эдакий увалень кувалдой, посмотришь -
и  впрямь  тише овцы, а овца про себя такое думает: дай, думает, только попу
окрутить,  уж  я  ей  припомню.  И  мается  потом  горемычная всю-то жизнь с
извергом,  -  мало  я их от вашего брата, звероподобного пропойцы, отбирала?
Ты  слушай  меня, Иван, слушай: Антипова Таисья - таких полсвета обскачи, не
сыщешь,  ноготка  ты  ейного  не  стоишь, под ноги ей лечь, и то велика тебе
честь,  думай  -  каково  ей  за тобой-то будет? Кто ты? Ну, кормщик добрый,
друг  честный,  уродился не трусливой дюжины. А еще кто? Ты для нее гордость
свою  забрось,  -  она,  Ванечка, поморка, ей море не в диковинку, и, я чай,
сама непужлива...
     - Какая  уж  там  ноне,  бабинька,  гордость, - молвил Рябов. - Быть бы
живу...
     Старуха с усмешкою на него взглянула, повела плечом, покачала головою.
     - А,  видать,  и  в самой деле разбирает тебя, дитятко. Ну что ж, давай
бог.  Голову-то ты перед ней пониже клони, пониже... Когда девице и повидать
счастье, как не ныне...
     Она  не  досказала,  но  такой огонь вдруг мелькнул и погас в старых ее
выцветших  глазах,  что кормщику сразу полегчало на душе. "Повидала бабинька
на  своем  веку,  -  думал он, выходя из ветхого ее дома, - повидала, и сама
знает, каково мне... По-глупому не присоветует..."
     Дважды  набивался  он  кормщиком к Тимофееву, шел за любой алтын, но не
брал  Антип;  на  третий  взял  весельщиком, - уж больно было лестно Антипу:
первый  по  здешним  местам  кормщик  за честь принял наняться к нему. Об ту
пору   самого   Антипа  забрало  колотье,  для  лечения  надо  было  достать
рыбу-ревяка,  вынуть  из  воды искусно, так, чтобы проревела рыба колдовской
свой  рев.  Рябов  ревяка  вынул,  все  вокруг  слышали,  как проревел ревяк
трижды,  потом  засушил,  положил  под  постель  Антипу.  Покуда был в избе,
Таисья  на  него  не  взглянула;  когда  вышел,  догнала на дворе и, глядя в
глаза, сказала, как почудилось ему, с ненавистью:
     - Отцепись,  слышишь?  Все  равно  в море не пойду, коли ты пойдешь! Не
пойду с тобой!
     - Ан  пойдешь!  -  ответил Рябов и железными руками взял ее за плечи. -
Пойдешь,  лапушка,  везде  со  мной пойдешь, умирать станем, и то вместе, не
отпущу тебя...
     День  был холодный, еще не стаяли снега, еще не поломался лед на Двине.
Оба  они  стыли  на  ветру, и в тот час поняла Таисья: не тот Рябов человек,
чтобы можно было выгнать его вон, как гоняла она всех до нынешнего утра.
     - Весельщиком  покрутился! - сказала она жестко. - Первеющий кормщик за
девкин  подол  держится, не оторвать. Не пойдешь весельщиком! В зуйки бы еще
нанялся...
     Но  он  пошел весельщиком, пошла и она на весь длинный летний промысел.
Одна  женка  между  покрутчиками,  была  она с ними как мужик, огрызалась на
всякое  слово,  ела то же, что и все, спала на камнях, как спали другие. Как
все  покрутчики,  она  по  двое,  по  трое  суток  не смыкала глаз, да и как
уснешь,  когда  шибко идет на яруса рыба и трясут тряску по пять раз в день.
Под  незаходящим  солнцем  покрутчики  пластали  треску.  Таисьино дело было
отбирать  для  сала  максу,  руки у нее почернели, кожу саднило. По ночам за
камнем-горбылем  она плакала, словно маленькая. Рябов заглядывал за горбыль,
она кидала в него щебнем:
     - Уйди, не лезь!
     Покуда  рыба  сохла  двенадцать  недель,  покуда  солили треску в ямах,
покуда  вытапливали сало, Рябов не замечал времени. Все катилось словно один
день  -  взглянула  Таисья али не взглянула, отворотилась али слово сказала,
запела  али  сердитая  вышла,  -  все  было: и радость, и горе, и счастье, и
беда,  -  все  словно  в  один  день.  А  когда  пришли  обратно - вот тогда
сделалось  худо.  Как  ее  не  видеть?  Как  ее  не  слышать?  Как  с ней не
разговаривать?
     Незадолго  до  Оспожинской  ярмарки  -  рыбной  - он, да Таисья, да еще
весельщик  Семка,  да тяглецов шестеро пошли на промыслы за рыбой. Теперь он
шел уже не весельщиком, а кормщиком, суденышко было изрядное.